Кануны
Шрифт:
Мельница молола зерно…
Он сел на приступок, оперся локтями о коленки и, сцепив руки под подбородком, закрыл глаза. Теплые слезы одна за другой скатывались по щекам в давно не бритую щетину. Павел плакал, улыбаясь чему-то. Шорох камней, кромсавших Акиндиновы зерна, напоминал то ли шипение в шайке банных камней, то ли шум лесного безгрозового дождя, то ли шелест многих берез. Да нет, ни на что не похож этот шум жернова, кроме как сам на себя!
Павел очнулся от постороннего запаха. Он быстро нашел место, откуда потянуло горелым. Это был торец главного вала, трущийся и упиравшийся в заднюю стенку. Павел почти
Даже свороченная от ветра, мельница шла, махи легко крутили могучий вал, песты — шесть тяжелых пестов — один за другим поднимались березовыми лопатками и тяжело бухались вниз, жернов молол даже не очень сухую Акиндинову рожь. Но он, этот жернов, был очень мал, слишком легок для такой могучей мельницы.
Павел то слезал вниз, слушать мельницу со стороны, то опять залезал в амбар. То поднимался наверх к ковшу, то спускался к ларю, подколачивал клинья, прослушивал скрип шестерни, щупал валы и принюхивался. Нигде ничего не вихлялось, все шло так, как и требовалось. Не зря все лето ходил даже по ночам, как около хорошей невесты! Своими руками вытесывал каждый клин, сам выверял ход шестерни. Жена Вера в тихие дни крутила снизу за крылья, а он спешил выверять ход шестерни, замечал каждый отдельный скрип.
И вот мельница зашумела, крылья идут над Шибанихой, словно бессчетные, словно их не шесть штук, а шесть тысяч… Они идут и идут в осеннем небе, неторопливо, надежно, и вот уже рожь Акиндина Судейкина заполнила мукою обсыпной ящик, и теплая мутная струя потекла из лотка в мучной ларь. Мука была почти горячей, мягкой и ласковой. Руку не хотелось убирать из-под этой неторопливой струи. Все ликовало в груди, все радостно отзывалось на мельничный шум и на мельничный запах. И казалось, ничто никогда не остановит эту мучную ласковую теплую хлебную струю, она текла как родная вода, как само непрерывное и вечное время…
Уже полтора десятка мешков с вышитыми начальными буквами фамилии Клюшиных и Мироновых стояло вокруг ковша. Ночью Павел зажег «летучую мышь». Дедко Никита все понимал в мельнице не хуже его. И Павел, счастливый, ушел на гумно, залез в еще не остывшую теплину и уснул на сухой гороховине.
На третий день после всего этого ветер стих. Мельница стеснительно замерла, будто стыдясь своей буйной могучести. И впрямь Павлу было стыдновато… Трое суток мололи без перерыву, обмололи чуть ли не пол-Шибанихи, две-три подводы приехали из других деревень, а ветер неожиданно стих. Повалил мягкий, пухлый, пластинчатый снег. В полях и в деревне стало светлее, холодным воздухом дышалось бодрее. Особенно после Кешиной избы, полной табачного дыма. Помольщики из Ольховицы, с Горки и других деревень, прослышав о роговской мельнице, без натодельного уговора потянулись в Шибаниху. Павел Рогов не знал, радоваться ему или расстраиваться.
Конечно, приятно, когда незнакомые бородатые мужики, намного старше, а называют тебя по отчеству. Но каково и глядеть на целый обоз с мешками, когда с неба тихо валит белый, чуть ли не теплый снег, а ветра нет. Снег падал на непромерзшую землю, и ясно было, что он растает, еще будет все, и мороз, и ветер. Но глядеть на этих полураспряженных коней, на полузнакомых людей, на полузасыпанные снегом возы было невмоготу.
Мельница безмолвствовала, у нее был совсем виноватый вид…
И
— Тьфу ты… — Он махнул рукой и решительно пошел от комолой Кешиной избы. Подъезжала еще одна подвода. Откуда? Павел не стал даже узнавать, убежал домой. Правда, дома двери тоже не закрывались. Но там можно спрятаться в баню либо пойти в хлев, где жена Вера трепала лен…
Кешина же изба напоминала сейчас постоялый двор. Три подводы стояли в заулке, разнузданные кони хрупали сено. Тут вертелась чья-то коза, вроде бы Зои Сопроновой, собаки и собачонки крутились у входа.
Хозяин был так рад, что оказался в центре внимания, что не замечал и добродушных насмешек:
— А что, Асикрет Ливодорович, колхоз-то у тебя как назван? Не окрестили еще?
Киндя Судейкин не зря об этом спрашивал, у него в уме уже прикидывались свежие песни, что-то насчет Кешиной избы и новой конторы. Про мельницу он успел уже сочинить и только ждал удобного случая, чтобы представить на публику.
«Публика», однако ж, не очень сегодня жаждала частушек Судейкина. Да и самому ему было не очень весело.
Шум стоял совсем не праздничный. Все говорили об ольховских и шибановских новостях, а новости забегали одна за одну. Ванюха Нечаев, быстрый на ногу, как раз приволок из дому рубленого домашнего табаку. У Жучка — он знал — были карты с собой. Нечаеву не терпелось сразиться в очко, однако об игре никто пока даже не заикался. Табак у Нечаева был вонюч и крепок, Кешина хозяйка Хареза сразу ушла.
— Да у тебя чево, Асикрет, с ковхозом-то? — не унимался Киндя. — Ты почему все асикретничаешь, слов никаких не говоришь? Председателем-то не ты?
— Поставили, дак, — смущенно признался Кеша. — Я, думаешь, не упирался?
— Ну а счетоводом ково? — чувствуя, как затихает в избе, спросил Судейкин.
— Счетовод Селька. — Кеша все еще не чувствовал, что над ним подсмеиваются.
— Ну, ну, — проговорил Жучок, обращаясь к Носопырю. — Это все добро. А вот тебе-то, Олексий Иванович, досталась ли должность?
— Ась? Не чую ушами-то, — как всегда, сказал Носопырь.
— Он у их главный ветеринар. А Таню, слышь-ко, единогласно на культпросвет.
— Не ври, не ври, Таня в колхоз не пошла. Пусть, грит, без меня. Это Микуленок матку в колхоз загонил да и сам в райён.
— Верно, верно. Оне, которые на довжностях, им чево? Деньги везде платят, им не пахать, не косить. Он в одном месте кашу заварит, а сам в другое. Деньги пропьет, а его на повышеньё. На новом месте и сам как новенький, все грехи списаны.
— Да какие у Микуленка грехи? — сиротским голосом произнес Жучок. — Нету у ево. Все евонные грехи теперече переписаны на Евграфа Миронова. Бумаги, вишь, не наладилось под рукой, взели да на ворота переписали.
Смех и кашель растворили последние Жучковы слова насчет грехов Микуленка. То, что ворота Мироновых были обмазаны дегтем, знала пока не вся округа, поскольку дело случилось за последнюю ночь.
— Это, наверно, ведь ты, Северьян, и мазал.
— Истинно, больше некому, — согласился Жучок. — Я и мазал. На такое дело деготь жалеть нечего. Это на сапоги жалко, а на это не жалко, ей-богу, робятушки.