Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви
Шрифт:
Еще одна небольшая жалоба с другой стороны океана, на этот раз по поводу того, в чем доктор Гулд, конечно, не виноват: вы разрешите мне осудить растущую привычку издателей без нужды переименовывать книги, когда они пересекают Атлантику (в обоих направлениях)? Книги двух моих коллег (превосходные, и уже получившие хорошие названия) в ближайшее время грозят переименовать, соответственно, в “Грудь пеликана” и “Свечение рыбы-сребробрюшки” (что, хотел бы я знать, могло вдохновить такой полет неоригинального воображения?) Как написал мне один отбивающийся от издателей автор: “Изменение заглавия — это дело большое и важное, которое они могут сделать, оправдывая свои зарплаты, и для этого вовсе не обязательно читать книгу, поэтому им так и нравится это делать”. В случае с книгой, которой посвящена эта рецензия, если авторское название “Фулл-хаус” (Full House) годится для американского рынка, то почему нужно маскировать британское издание под “Великолепие жизни” (Life's Grandeur)? Или предполагается, что нас нужно защищать от карточного арго? [246]
246
Full house (англ.,
Такие изменения названий в лучшем случае сбивают читателей с толку и запутывают наши списки цитируемой литературы. Данное конкретное изменение вдвойне прискорбно, потому что “Великолепие жизни” (название, а не книга) как будто специально сделано так, чтобы его путали с “Удивительной жизнью”, и разница названий никак не передает разницу содержания этих книг. Эти две книги не Траляля и Труляля, и несправедливо по отношению к автору называть их так, будто это именно тот случай. В общем, разрешите мне предложить авторам всех стран соединяться и отстаивать свое право называть собственные книги так, как хочется.
Но хватит придирок. Перейдем к эволюции. Прогрессивна ли она? Определение прогресса, которое дает Гулд, из тех, что продиктованы человеческим шовинизмом, и с таким определением совсем не сложно отрицать эволюционный прогресс. Я покажу, что если мы воспользуемся не столь антропоцентрическим, более биологически осмысленным, более “адаптационистским” определением, то прогрессивность эволюции окажется ее явным и важным свойством во временных масштабах от малого до среднего. В еще одном смысле эволюция, по-видимому, прогрессивна и в большом временном масштабе.
Предложенное Гулдом определение прогресса, рассчитанное на то, чтобы давать отрицательный ответ на вопрос, прогрессивна ли эволюция, таково:
тенденция жизни увеличивать анатомическую сложность, или ней-робиологическую запутанность, или размеры и гибкость поведенческого репертуара, или любой другой очевидный критерий, который можно выдумать (только честно и достаточно интроспективно подходя к своим мотивам), чтобы поместить Homo sapiens на вершину предполагаемой пирамиды.
Мое альтернативное, “адаптационистское” определение прогресса следующее. Прогресс — это
тенденция эволюционных ветвей накапливать усовершенствования адаптивной приспособленности к собственному образу жизни путем увеличения числа признаков, в совокупности образующих адаптивные комплексы.
К защите этого определения и к вытекающему из него ограниченно прогрессивистскому выводу я перейду позже.
Гулд, несомненно, прав в том, что человеческий шовинизм, как невысказанный мотив, проходит по очень многим работам об эволюции. Он нашел бы и лучшие примеры, если бы обратился к литературе по сравнительной психологии, которая набита снобистскими и просто глупыми фразами вроде “приматы ниже человека” (subhuman primates), “млекопитающие ниже приматов” (subprimate mammals) и “позвоночные ниже млекопитающих” (submammalian vertebrates), предполагающие бесспорное существование лестницы жизни, выстроенной так, чтобы мы самодовольно уселись на верхней ступени. Авторы, настроенные недостаточно критически, постоянно двигаются “вверх” и “вниз” по “эволюционной шкале” (имейте в виду, что на самом деле они при этом двигаются из стороны в сторону среди современных животных — нынешних веточек, разбросанных по древу жизни). Те, кто изучает сравнительную психологию, без зазрения совести задаются смехотворным вопросом: “Как далеко вниз в пределах животного мира простирается способность к обучению?” Первый том знаменитого курса зоологии беспозвоночных Либби Хайман озаглавлен “От простейших до гребневиков” (курсив мой), как будто типы животных распределены по какой-то шкале, такой, что все знают, какие группы находятся “между” простейшими и гребневиками. К сожалению, это и правда знают все, кто изучает зоологию: нас всех учили одному и тому же ни на чем не основанному мифу [247] .
247
Критике такого представления о прогрессе я посвятил целую статью: Dawkins, R.
Progress II Fox-Keller, Е. and Е. Lloyd (eds.) Keywords in Evolutionary Biology.
Cambridge, Mass., Harvard University Press, 1992, pp. 263-272.
Все это очень плохо, и Гулд мог бы позволить себе подвергнуть этот миф и более суровой критике, чем та, какую он обращает против своих обычных мишеней. Я сделал бы это, исходя из логических оснований, но Гулд предпочитает эмпирические нападки. Он рассматривает реальный ход эволюции и пытается доказать, что весь кажущийся прогресс, который в нем можно усмотреть, представляет собой артефакт (как в случае со статистикой по бейсболу). Например, правило Копа об увеличении размеров тела вытекает из простой модели “маршрута пьяницы”. Распределение возможных размеров ограничено стенкой слева — минимальным размером. Если начать беспорядочное движение возле этой левой стенки,
Как убедительно доказывает Гулд, этот эффект осложняется человеческой склонностью придавать слишком большое значение появлению новшеств на геологической сцене. В учебниках подчеркивается прогрессия уровней организации в ходе биологической истории. С достижением каждого нового уровня возникает искушение забыть, что предшествующие уровни никуда не делись. Этой ошибке способствуют и иллюстраторы, которые изображают в качестве представителей каждой эпохи лишь новообразованные формы. До определенного момента эукариот не существует. Появление эукариот кажется более прогрессивным событием, чем оно было на самом деле, из-за того, что сохранившиеся полчища прокариот забывают изобразить. Такое же ложное впечатление передается нам с появлением на сцене каждого новшества: позвоночных, животных с крупным мозгом, и так далее. Любую эпоху можно назвать “веком таких-то организмов”, как будто эти организмы вытеснили героев прошлого “века”, а не просто присоединились к ним.
Гулд разъясняет все это в замечательном разделе, посвященном бактериям. Он напоминает нам, что на протяжении большей части истории наши предки были бактериями. Большинство организмов по-прежнему относятся к бактериям, и можно убедительно показать, что основная часть биомассы в настоящее время приходится на бактерий. Мы, эукариоты, крупные животные, животные с большим мозгом, представляем собой что-то вроде относительно новой бородавки на лице биосферы, которая в основном остается прокариотической. Что касается увеличения средних размеров (сложность, число клеток, размеры мозга) со времен “века бактерий”, то это могло произойти просто потому, что стена возможностей не позволяет пьянице двигаться ни в каком другом направлении. Джон Мейнард Смит признавал такую возможность, но сомневался в ней, когда в 1970 году обсуждал эту проблему [248] .
248
Maynard Smith, J. Time in the Evolutionary Process // Studium Generale, 23 (1970), 266-272.
Очевидное и неинтересное объяснение эволюции возрастающей сложности состоит в том, что первые организмы неизбежно были простыми... А раз первые организмы были простыми, значит, эволюционные изменения могли происходить только в направлении усложнения.
Мейнард Смит подозревал, что об этом “очевидном и неинтересном объяснении” еще есть что сказать, но не стал вдаваться в подробности. Возможно, он думал о том, что впоследствии назвал “главными переходными этапами эволюции” [249] , а я — “эволюцией эволюционируемости” (см. ниже).
249
“Главные переходные этапы эволюции” (The Major Transitions of Evolution) — опубликованная в 1995 году книга, написанная Мейнардом Смитом в соавторстве с венгерским ученым Эршем Сатмари (Eors Szathmary). —Прим. пер.
Эмпирический подход Гулда восходит к Дэну Макши [250] , чье определение сложности напоминает таковое Джона Прингла [251] , а также к определениям, которые Джулиан Хаксли [252] дал “самобытности” (individuality) и “неоднородности составляющих” (heterogeneity of parts). Прингл называл сложность эпистемологической концепцией, подразумевая, что это мера, которая относится к нашему описанию какого-либо явления, а не к самому этому явлению. Краб морфологически сложнее кивсяка, потому что если написать две книги, в которых каждое из этих животных описывалось бы с одинаковой степенью подробности, в книге о крабе оказалось бы больше слов, чем в книге о кивсяке. В книге о кивсяке описывался бы типичный сегмент, а затем просто отмечалось бы, что, за перечисленными исключениями, другие сегменты точно такие же. В книге о крабе для описания каждого сегмента потребовалась бы отдельная глава, поэтому количество информации в этой книге было бы больше [253] . Макши применил аналогичный подход к позвоночнику, выразив сложность строения различных позвоночных животных через степень неоднородности.
250
Me Shea, D. W. Metazoan complexity and evolution: is there a trend? // Evolution, 50 (1996), 477-492.
251
Pringle, J. W. S. On the parallel between leamingand evolution // Behaviour, 3 (1951), 90-110.
252
Huxley, J. The Individual in the Animal Kingdom. Cambridge, Cambridge University Press, 1912.
253
См также очерк “К вопросу об информации”