Капитан чёрных грешников
Шрифт:
— Это хорошо, — сказал капитан.
— Барышня сидела на стуле и рыдала. Отец ее ни слова не говорил, а дядюшка Жан ходил большими шагами, топал ногами, ругался, как язычник, и вдруг как закричит: "Никогда! Слышите? Никогда я не позволю девушке из рода Монбрен принадлежать к семейству душегубов!" Господин де Монбрен все молчал, барышня рыдала все пуще, а дядюшка Жан кричал все громче: "Я здесь хозяин! Я старший в семье! Этот замок мой! Я только затем не женился, чтобы моя племянница была богата, а в секретере в потайном ящике у меня лежит сто тысяч франков…"
— Так-так! — перебил Патриарха капитан. — Значит, эти сто тысяч у него в потайном ящике секретера?
— Вроде бы так. Ну, а когда я это узнал, остальное было уже не интересно, я слез с дерева и пошел спать.
— И стало быть, — спросил капитан, — ты не знаешь, что было дальше?
— Да нет, на другой день узнал — то есть вчера утром.
— И что же?
— Господин де Монбрен с братом чуть ли не рассорились, малышка кое-как держится, но отец ее видит, как она плачет, и теперь готов ей во всем угодить.
— А дальше?
— Дальше через три дня они уедут в Экс и останутся на всю зиму.
— А дядюшка Жан?
— Останется в Монбрене.
— Тогда, — хладнокровно сказал капитан, — дождемся, когда его брат с племянницей уедут, и зайдем к нему в гости.
— Очень будет неглупо, — сказал Коробейник.
— Молчи! — опять велел ему капитан.
И он погрузился в глубокое размышление, которое товарищи его не прерывали.
Потом он резко поднял голову:
— Значит, так, ребята: начинаем сегодня вечером.
— С пастора Дюфура?
— Конечно.
— В котором часу выходим?
— В десять, как луна зайдет.
— С лошадьми?
— Нет, без лошадей обойдемся.
— Как же?
— В девять пройдет почтовая карета на низ, с ней и переедем.
— Да нет, капитан, — возразил Коробейник, — в девять часов карета идет на верх.
— Для нас повернет назад.
— А пассажиры?
— Слезут.
Все молча поклонились.
— Теперь, — завершил обсуждение капитан, — кто хочет есть — доставайте провизию. А я посплю.
Капитан лёг на землю у большого сундука и, подложив себе под голову обе руки, закрыл глаза.
XI
Теперь вернемся в дом паромщика Симона Барталэ.
Мы помним, что в прошлую ночь он не ложился.
Симон как раз собирался поспать, когда в дверь постучали Стрелец с Коробейником, повстречавшиеся по дороге и вместе дошедшие до перевоза. А там он с ними проболтал до утра, конечно, не подозревая, сколько важного выболтал мнимому коробейнику.
Так что Симон был сонный, усталый, в первом часу ночи скудно поужинал, а потом уселся у камелька и тут же уснул. Хотя Симон был паромщиком, в нем что-то было от кучера дилижанса, который передает вожжи форейтору, а сам засыпает.
За тридцать шагов до станции кучер машинально просыпается, вылезает из кареты, стучится в дверь, перепрягает лошадей и опять засыпает до следующей станции.
Так и Симон.
В дурное время года на пароме Мирабо почти никого не бывало, кроме дилижансов. Тот, что ехал из Экса наверх, в Альпы, проходил часов в десять-одиннадцать вечера, обратный дилижанс — незадолго до рассвета.
Поэтому Симон спал с семи до десяти часов вечера, просыпался, даже еще не заслышав почтового рожка, перевозил карету на верх, ложился опять и просыпался уже тогда, когда приходило время встречать обратный дилижанс на другом берету.
Так что в этот вечер Симон возмещал предыдущую бессонную ночь.
Ровно в половине одиннадцатого прибыла карета на верх с кучером Гаво. Она была битком набита: пассажиры ехали на ярмарку в Маноск.
Гаво проворно спрыгнул на землю и сказал Симону:
— Ты только не рассказывай, что с нами вчера вечером было, ладно? Тут женщины, дети — еще напугаются.
Симон кивнул. Да и не хотелось ему разговаривать.
Когда карета уехала, Симон скоренько вернулся домой, лёг на постель и уснул глубоким сном. Но не прошло и часа, как он вдруг проснулся и кинулся к двери. Сквозь сон он что-то услышал: как будто почтовый рожок доносился издалека.
Сначала Симон подумал, что уже пять часов утра. Но часы в деревянном футляре, тикавшие в углу, развеяли эту иллюзию.
На часах было без двадцати двенадцать.
Тогда Симон решил, что это все во сне, и стал протирать глаза. Рожок звучал по-прежнему.
Симон открыл дверь и ступил за порог.
Нет, это был не сон: он все услышал верно. На другом берегу красной точкой светился фонарь дилижанса, а рожок звучал еще громче.
Обратная карета с Альп, проходящая через паром в пять утра, никак не могла быть здесь теперь, еще до полуночи. К тому же каждый кучер трубит в рожок по-своему, и Симон ясно узнавал мелодию Гаво.
Но ведь Гаво был здесь всего час назад.
На лбу у Симона выступил холодный пот. Он догадался — и боялся себе поверить.
Все же он спустился к берегу, отвязал барку, взялся за лебедку, и паром потянулся по своим воздушным рельсам к другому берегу.
Чем ближе он подходил к нему, тем лучше Симон узнавал и карету, и тройку серых лошадей. Потом он услышал голос:
— Давай, Симон, давай поживей! — кричали с берега.
Это был голос Гаво, но какой-то дрожащий и сдавленный, словно от страха.