Капитан и Враг

Грин Грэм

– Я по-своему привязана к нему, – сказала Лайза, – и я уверена, что он привязан ко мне – тоже по-своему. Но иногда он такое для меня делает, что мне становится страшно. Скажи я ему, что хочу жемчужное ожерелье, могу поклясться, он мне его принесет. Может, не настоящее, но все равно жемчужное, а я-то разве пойму, какое оно? Вот взять, к примеру, хоть тебя…

– Он действительно добрый, – сказал я. – Он угостил меня двумя стаканами оранжада. И копченой лососиной.

– О, в общем-то, он добрым. Да, добрый. Никогда не стану это отрицать. И на него можно положиться – в известном смысле, как он это понимает.

Взять хоть эту пижаму – он ее принесет, я уверена. Но вот как он ее добудет?..

Через полчаса я услышал звонок – один, потом два раза подряд – и заметил, как напряглась Лайза в ожидании третьего, а потом перед нами предстал Капитан с незавернутой пижамой в руках. Такой пижамы я не выбрал бы даже и в том возрасте, так как почему-то терпеть не мог оранжевый цвет, а у этой пижамы были не только оранжевые полосы, но еще и апельсины на кармашках. (Апельсины мне нравились только в оранжаде, но даже когда я пил оранжад, то зажмуривался, чтобы не видеть цвет напитка.)

– Где ты ее добыл? – спросила Лайза.

– Без всяких трудностей, – сказал Капитан, а сейчас, наверное, сказал бы: «Без проблем».

Это я сегодняшними глазами подметил, что он увильнул от прямого ответа. Память – она ведь обманщица. Уверен же я – или почти уверен – лишь в том, что он сказал мне:

– Пора на покой, Джим.

– Он что же, так и будет называться Джимом?

– Любым именем, каким ты захочешь, дорогая. Выбирай.

Вот уж тут я уверен, что правильно запомнил слово «дорогая», которым не часто пользовались в школе, или в доме моей тетки, или даже – как я позже узнаю – эти двое.

На диван я улегся в трусах, предварительно смяв как следует оранжевую пижаму, чтобы скрыть, что я в ней не спал.

На другое утро меня разбудил незнакомый женский голос, звавший: «Джим!». Я понятия не имел, где нахожусь. Пошарив под диваном в поисках привычного ночного горшка, но не обнаружив его – на коврике стояла лишь кастрюлька, – я в изумлении поглядел направо и налево, ожидая увидеть деревянные перегородки, которые в школьном дортуаре отделяли кровати друг от друга, но их не оказалось. Впервые за многие годы я был совсем один – ни голосов, ни тяжелого дыхания, ни портящих воздух трубных звуков. Только женский голос, зовущий снизу:

– Джим!

Кто такой «Джим»? Тут я увидел валявшуюся на полу пижаму и нехотя натянул ее.

Спускаясь по лестнице в подвал, я постепенно восстановил в памяти удивительные события прошедшего дня – я ничего не понимал и хотя был безмерно счастлив оттого, что не вернулся в школу, но в этом новом для меня мире чувствовал себя потерянным. Наверное, мальчику того возраста, в каком я тогда был, куда важнее понимать, кто он есть, чем чувствовать себя счастливым. А я был амаликитянин – и, безусловно, несчастный амаликитянин – и знал свое место в жизни, что было для меня куда важнее, чем чувствовать себя счастливым. Я знал своих врагов и знал, как избежать худшего, что они могут мне сделать. А теперь… Я толкнул дверь в конце лестницы, и передо мной предстала не женщина, а бледная встревоженная девчонка, пожалуй, всего лишь раза в два старше меня. Она сказала:

– Ты любишь яйца вкрутую или всмятку?

Я сказал:

– Всмятку. – И добавил: – А кто это Джим?

– Ты

что же, не помнишь? – спросила она. – Капитан ведь сказал, чтобы я звала тебя Джимом. Тебе не нравится это имя?

– О нет, – сказал я, – уж лучше я буду Джимом, чем…

– Чем что?

– Лучше я буду Джимом, – уклончиво повторил я, потому что имена, как ни странно, достаточно важны. С ними ничего не поймешь, пока не опробуешь на слух. Но все-таки почему я стыдился имени Виктор и почему так легко согласился стать Джимом? – А где Капитан? – спросил я только затем, чтобы переменить тему.

– Ушел куда-то, – сказала она, – не знаю куда. – И, проведя меня на кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.

Я спросил ее:

– А он здесь живет?

– Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, – сказала она. Возможно, такой ответ показался несколько загадочным даже ей самой, так как она добавила: – Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.

– Мне не очень нравится эта пижама, – сказал я.

– Она тебе немножко маловата.

– Я не про то. Я про цвет… и про апельсины.

– Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, – сказала она.

– А не можем мы ее поменять?

– Мы же не миллионеры, – возмущенно возразила она. И потом: – Капитан – он очень добрый. Запомни это.

– Чудно. Его и зовут, как меня.

– Что? Разве его зовут Джим?

– Нет, настоящее-то имя у меня другое. – И нехотя добавил: – Виктор. – Я внимательно смотрел, не улыбнется ли она, но она не улыбнулась.

Она сказала:

– О, я думаю, он взял его на время. – И стала варить мне яйцо.

– А он берет себе разные имена?

– Когда я познакомилась с ним, у него было такое шикарное имя – полковник Кларидж, но он довольно быстро его сменил. Он сказал, что не тянет на такое имя.

– А теперь как его зовут?

– А ты любопытный малый, да? Мне можешь задавать любые вопросы, но с Капитаном этого не делай. Он волнуется, когда его расспрашивают. Как-то раз он сказал мне: «Лайза, все только и делают, что всю жизнь задают мне вопросы. Не приставай ко мне хоть ты, хорошо?» Так что я больше к нему не пристаю – не приставай и ты тоже.

– Но как же мне его звать?

– Зови Капитаном, как зову я. Надеюсь, этого имени он не сменит. – Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели в комнату, где стояла большая сверкающая елка, увешанная игрушками и пакетиками с подарками. Лайза сказала; – Вот – слышишь? Это его шаги на лестнице. Я узнаю их из тысячи, но он все равно говорит, чтоб я ждала, пока он три раза не позвонит – один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он пришел, еще до всех этих звонков.

Закончила она свою тираду, уже стоя у двери, ну и, конечно же, раздались три звонка – один длинный и два коротких. Затем дверь открылась, и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью облегчения и недовольства, точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством наблюдал за ними – ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая любовь, но уже тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления. Осталась лишь застенчивость и как бы страх. Лайза сказала: