Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
— За горилкой?
— А шо?
— «Шо, шо»! — передразнила она его.
— Дура ты, — тихо и беззлобно проговорил Данилыч. — Мы ж трошки… Ну шо на двоих пол–литра горилки? Так… усы помочить.
Хозяйка еще пуще загремела посудой.
— Богач нашелся! Мотня рваная, а он туда же, горилку! Пол–литра на двоих! А ты их заработал?!
— Не ори, старая! Я же по русскому обычаю!
Мне стало неловко слушать перебранку хозяев. Я поднялся и тихо вышел со двора к морю. Берег был почти сплошь устлан выброшенной волнами зостерой и ракушечником. Кое–где валялась мертвая рыба, птичьи перья, ломаная пробка от верхних подбор и еще бог знает что, вплоть до расколотого стеклянного кухтыля, который торчал из песка, как глаз какого–то морского чудища. Море угрожающе шумело. Волны то и дело вскидывались вверх и так яростно схлестывались друг с другом, что только брызги летели в стороны, а сами они, подминая одна другую и гудя не то от восторга, не то от ярости, клубком катились на берег, где и вывязывали затейливые узоры, пока море не забирало их обратно.
Вода у берега была грязная, но я пренебрег этим, разделся и, дождавшись высокой волны, прыгнул в нее. Несколько взмахов руками — и я забыл обо всем.
Тугие, мускулистые волны набросились на меня, стараясь накрыть с головой и подмять под себя. Отфыркиваясь, я шел вперед. Было приятно ступать по мягкому, точно бархатному дну. Вскоре ноги оторвались, я глотнул побольше воздуха и поплыл. Но не успел проплыть и десяти метров, как мне показалось, что кто–то зовет меня. Я обернулся: на песчаном бугре стоял на «трех ногах» Данилыч, он махал кепчонкой и кричал: «Лексаны–ы–ыч!» Я помахал ему в ответ и поплыл к берегу.
3
Данилыч уже сидел за столом, который даже издали выглядел аппетитно. Чего тут только не было! И вяленая, почти прозрачная тарань; и сочная, истекающая жиром селява; и копченая кефалька, которая по–местному называется «чулара»; жареные бычки; крупные, бокастые помидоры; миска дымящегося картофеля, а рядом болгарский перец; около него чеснок, расщепленный на плотные, как пули, дольки; миска репчатого лука, нарезанного тонкими сочными кольцами; яички; брынза; ноздрястый ситный; раскроенный на части багрово–красный, сахарный арбуз и, наконец, на главном месте бутылка горилки.
Данилыч, как видно, уже терял терпение.
— Маш, скоро ль ты там? — спрашивал он хозяйку, которая возилась в дальнем конце двора около уток.
— А тебе што, печет?
— Жаба! — буркнул под нос Данилыч с явным расчетом, чтобы она не услышала его.
Но слух у хозяйки оказался феноменальным — раздался звон подкинутого пинком ведра и вслед за тем громовой голос:
— Ах ты, чебак дохлый!.. — Она, видимо, хотела что–то еще сказать, но заметила меня, осеклась и быстро без нужды стала кликать уток, которые и без того настырно толпились у ее ног: — Уть–уть–уть!..
Согнувшись, она принялась выкладывать из миски в цинковое корытце утиный корм. Оделив уток, с охами и стонами распрямилась и развалочкой зашагала к нам. Еще издали ласково спросила:
— Хорошо купались?
Я ответил. Проходя в кухоньку — чистую, беленькую мазаночку, — она у входа остановилась и грозно повела глазами в сторону мужа.
— Сидить важный, как прокурор… Нет чтобы птичек накормить…
Затем повернулась ко мне с улыбкой:
— Сидайте! Я зараз! — И скрылась в кухне.
Данилыч минуту, может быть, две беспомощно моргал глазами. Потом недоуменно поднял плечи, взял за горлышко бутылку с горилкой, ловко опрокинул ее вверх дном и молниеносным ударом правой руки со злостью вышиб пробку. Водка брызнула и слегка охнула. Разливая, Данилыч выразительно посмотрел на меня своими крупными печальными глазами, будто хотел сказать: «Пускай старуха брешет себе, а мы начнем». Когда он кончил разливать, явилась хозяйка. Лицо ее было напряженно–торжественное и столь же напряженно–значительное. Мясистые, крупные щеки блестели, как намазанные салом, а маленькие темно–карие безбровые глаза заплыли в мягких веках и были удивительно похожи на неразношенные пуговичные петли. Вздернутый носик с облезшей от солнечного ожога кожей торчал светло–розовой пупочкой. Она облизала полные, сильно вывернутые губы и чинно опустилась на старенький венский стул, заставив его основательно заскрипеть.
— Кушайте, пожалста! — сказала она и глубоко вздохнула.
Данилыч, словно подавая мне пример, ткнул вилкой в жирную спинку кефали, затем взял стакан с горилкой.
— Ну-с, — торопливо сказал он, с опаской поглядывая на жену, — со свиданьицем!
И стремительно «кинул» жидкость в рот. Хозяйка, будто впервые увидев, как ловко управляется с горилкой ее муж, охнула:
— Ой, лишенько мое!
Я предложил ей выпить со мной. Она зарделась и замахала руками:
— Что вы! Что вы!
Я хотел настоять на своем и продолжал уговоры, но в этот момент у калитки остановилась женщина с тачкой.
— Теть Маш, пора! — крикнула она.
Хозяйка хлопнула себя по коленям и заахала:
— Как же это я забыла? От дурная! От дурная!
Она извинилась передо мной, встала из–за стола и сказала Данилычу, что если мы надумаем пить чай, то чайник найдем на керосинке, что Боцману обязательно надо дать воды, а в двенадцать непременно сходить в магазин «до Гриши»: там будут давать сахар. В заключение она пообещала расправиться с Данилычем, если он напьется, и юркнула в пристройку, откуда вскоре появилась с большой корзиной, наполненной доверху вяленой таранью. Нетрудно было догадаться, что хозяйка и зашедшая за ней женщина ладились на базар.
После их ухода Данилыч, по–видимому опасаясь, что жена может вернуться, быстро разлил остаток водки. Выпив свою порцию, он слегка поморщился, крякнул, расправил тыльной стороной ладони густые медные усы, затем вскочил на костыли и, сказав: «Я зараз», — заковылял на кухню, где чайник уже давно и энергично постукивал крышкой. Успокоив чайник, Данилыч вынес ковшик воды Боцману. Затем повесил пустой ковшик на гвоздик и запрыгал к винограднику. Он пропадал там минуты две. Возвратился к столу мрачный. Я спросил его, что случилось. Он замотал головой. Потом попросил закурить. Затянувшись, Данилыч шмыгнул носом и беззлобно сказал:
— От аферистка!
— Что случилось? — спросил я.
Он махнул рукой:
— А-а…
— В чем дело, Данилыч?
Он наклонился ко мне и, словно боясь, что я не услышу, громко переспросил:
— В чем дело? А вот в чем… Слухай. Я-то принес «от Вани» одну поллитру и еще чекушку. Ну? Поллитру на стол — вот она! — Он помахал пустой бутылкой. — А чекушка?.. Чекушку я в винограднике в землю, под чубук, в холодочек на всякий случай. А она, когда «уть–уть–уть» кричала, обнаружила тую чекушку и сховала черт знает куда…