Капитан Невельской (др. изд.)
Шрифт:
«Зачем я ее взял?» — упрекал себя Невельской. Когда-то он сам говорил ей, что не надо поддаваться усталости, а теперь сетовал на себя за это. Его советы оборачивались против него самого. А она так упрямо следовала его советам. «Что я наделал! Если бы я знал, я бы никогда не говорил ей ничего подобного».
В полдень на остановке Екатерина Ивановна подъехала и подняла сетку. По ее потному, посеревшему лицу видно было, что ей очень плохо. Она положила обе руки ему на плечи и, сделав усилие, стала слезать.
— Что с
— Я должна закалиться и привыкнуть, не бойся за меня… Я знаю, Екатерина Николаевна мне говорила, надо перетерпеть… Видишь, — улыбнулась она, вставая на ноги, — я совсем не разбита, как тебе кажется, не думай так обо мне.
«Лучше бы ты жила в Иркутске», — думал Невельской. Ее взор, казалось, спрашивал: «Ты боишься, что я буду в тягость экспедиции?»
— Мне гораздо лучше! — сказала Екатерина Ивановна, идя к палатке, и, вдруг обернувшись, словно догадываясь о его мыслях, взглянула настороженно. — Поверь, тебе только кажется, что мне так тяжело! Немного ломит ноги…
«Нет, она совсем разбита», — думал тем временем Геннадий. Он больше не верил ее словам.
Разбили палатку. Дуняша, служанка Кати, — «смешная индюшка», как в шутку называла ее молодая госпожа, с тех пор как в пути она надела мужское платье, — опять сказала Геннадию Ивановичу, что к барыне нельзя, а сама ушла в палатку. Они там долго пробыли одни. За Геннадием Ивановичем прислали, когда Катя легла. Видно, ей стало полегче.
— Сядь рядом, — попросила она. — Расскажи мне что-нибудь. Я завтра, наверное, буду совсем здорова… Я не могу сказать тебе… Ну, словом, у меня сегодня очень болит живот…
Он стал рассказывать ей про Крым, Севастополь и Турцию.
Она любила слушать его рассказы о путешествиях. Они утешали и убаюкивали ее, как колыбельная, все эти истории, в которых поминались корабли, гиляки, турки, описи и матросы.
Чуть свет во мгле замерцали фонари. Невельской вышел из палатки. Началась укладка, вьючение. Завтрак уже был приготовлен.
И вот все снова уселись верхами. Катя немного задержалась в палатке.
— Сегодня поезжай в гамаке, прошу тебя, — сказал муж, когда она вышла.
Она улыбнулась.
— Да, я сегодня поеду в гамаке.
Взор ее ликовал, она видела его тревогу. А он, не понимая, чему она радуется, тоже обрадовался, решив, что ей полегчало.
К тому же он надеялся, что если она не будет сегодня ехать в седле, то ей в самом деле станет легче!
Она взяла роман Эжена Сю, опустилась в гамак и засмеялась от удовольствия. Тут было удобно… Накануне прошли самый трудный участок через хребет. Виды — чудо. Нынче опять лес и болото.
А Невельской уселся в ее похожее на кресло седло и, свесив ноги на одну сторону, снова обдумывал свои планы. Он решил, что возьмет в экспедицию кузнеца с «Байкала». Это прекрасный кузнец! Они вдвоем с Коневым работали в кузнице у гавайского короля. В памяти являлись лица матросов, знакомых казаков.
Теперь у капитана были высочайшее повеление занять Амур и бумага от губернатора, разрешающая брать в любом порту с любого корабля любого человека в свою экспедицию. Теперь уж ему не мерещилось по ночам, как под грозный бой барабанов с него перед строем срывают эполеты. На душе у Геннадия спокойней… И кажется ему, что Кате в самом деле лучше. «Слава богу!» — думал он.
К полудню Геннадий Иванович устал. Он почти не спал эту ночь.
— Ложись в гамак, я отдохнула и чувствую себя значительно лучше, — сказала Катя по-французски, — а ты поспи. Ведь ты не спал всю ночь.
Она села в седло, а он, счастливо улыбаясь, залез в гамак.
«Да, я мнителен, — думал Невельской, засыпая. — Мне все кажется, что ей очень тяжело, но она окрепла и прекрасно сносит все, какая умница и молодец!»
Он спал долго и, проснувшись, подумал: «Какое счастье, что она со мной… Какое это счастье — проснуться и увидеть любимого человека, знать, что ты любишь и сам любим!»
А кругом болота, у самого носа грязные хвосты и крупы лошадей, забрызганные грязью. Гнилой лес, трава.
Когда-то Геннадий мечтал о морских путешествиях, о перестрелках с пиратами, абордажах, сожжении неприятельских кораблей. А теперь он понимает, что, для того чтобы получить настоящий широкий выход к морю, не следует сторониться ни болот, ни грязных конских хвостов, ни вьюков; надо уметь командовать якутами и казаками так же хорошо и справедливо, как матросами.
Он подумал, что в книжку надо еще записать о кирпичах. Он занимался теперь лошадьми, грузами, фуражом, кирпичами.
Кто-то догонял его, громко хлюпая по болоту. На гнедой длиннохвостой кобыле вскачь неслась Дуняша. Ее волосы растрепались. Она сидит в седле по-мужски. Покрасневшее лицо ее полуприкрыто белым платком, закрывающим щеки и уши.
— Барин, Катерине Ивановне плохо! Скорей! — крикнула она и на скаку завернула коня, как лихой наездник.
Невельской выпрыгнул из гамака и кинулся к жене. Якуты придерживали ее. Караван стал.
— Сними меня, — чуть слышно сказала Катя.
Он стал помогать ей.
— Милый мой… Мне страшно больно… — И она, кладя ему голову на плечо, горько расплакалась.
Катя не могла шевельнуть ногами, свести их вместе. Тело ее — сплошной синяк. Она не могла встать.
«Боже, что я с ней сделал!»
Невельской приказал сейчас же разбить палатку и разводить костер.
До Охотска было недалеко.
— Холдаков! — позвал он урядника. — Сегодня больше никуда не едем.
— Тут недалеко, Геннадий Иванович, на носилках донести можно, — возразил казак.
Когда Катю уложили в палатке, она взяла руку мужа и прижалась к ней лицом.
Он почувствовал, что она горит.
— У тебя сильный жар, — с тревогой сказал он.