Капитан полевой артиллерии
Шрифт:
– Чепуха какая-то, – равнодушно отозвался Лихунов – ему же давно стало скучно.
– Нет, не чепуха! Меня тогда это как громом сразило. Что же это, думаю, за народ такой, что простую очень вещь таким глубоким понятием может пронизать? Стал я с тех пор читать немецких разных философов: и Гегеля, и Шеллинга, и Фихте, и Вольфа, и Лейбница, и Шопенгауэра, особенно же мне последний полюбился, да еще пророк их черный, Ницше. Боже, какая бездна мудрости-то человеческой открылась мне тогда! Да откуда же, думаю, взялся на земле столь высокомудрый народ? Стал читать историю германскую, про Оттонов, Фридрихов, Карлов и прочих Вильгельмов, и понял я тогда, что нет на земле народа более сильного, более благородного и умного. Все имеется в немцах, чтобы быть народом-властителем, подражать которому должны все прочие языки. И вот случилась эта война… Знаете, я ее словно предчувствовал и даже хотел. Ведь немцы, как наиболее одаренные, а потому и сильнейшая в военном отношении нация, где каждый любит свою державу, а поэтому и воюет храбро, до конца, обязательно победить должны – и французов этих, и англичан, и нас, конечно, и тогда настанет в Европе господство великой Германии, культуры ее, духа ее благородного. Особенно на сирую, варварскую нашу страну победа немцев благотворное действие произведет, так что же нам бояться поражения, если оно нам только на пользу пойдет? О, это должно случиться, потому что Богу угодно видеть человеков земных сильными, умными, благородными и красивыми, а не глупыми, слабыми и уродливыми, как мы!
При последних словах своей речи Раух поднялся даже, простирая вперед свою руку. Возбужденный, с сумасшедше блестящими глазами, со сползшим с плеч цветастым пледом, он, наверно, сильно нравился себе или, по крайней мере, был очень доволен тем, что высказал наконец потаенные, лелеемые мысли. Лихунов сидел к нему вполоборота, нахмуренный и побледневший.
– Значит, – отчетливо сказал он, – полагаете, на пользу нам поражение пойдет?
– Без всякого сомнения, – зашептал Раух. – Нам только скорее подчиниться им надо, чтобы жертв себя многих лишить.
Лихунов поднялся так резко, что опрокинулся стул, обеими руками схватил поручика за ворот рубахи:
– Ну ты… свиньей укушенный… помет голубиный! – зашептал он бешено, не зная, что скажет. – Ты… вы, подлец, Россию на сосиски немецкие… на софизмы меняете! Да ты знаешь, блоха голубиная, как они с нами воюют, какие зверства чинят ученейшие эти, благороднейшие из человеков? Не знаешь, так узнаешь еще, когда они, вам благодаря, крепость за считанные дни получат! А – теперь чтоб я духу твоего дерьмового здесь не чуял! Вон пошел!
И Лихунов сильно пихнул к дверям испуганного, твердящего извинения, бледного от волнения Рауха. Где-то у дверей он все-таки овладел равновесием, с достоинством поправил на плечах свой плед и обиженно сказал:
– Нетактично себя вести изволите, я все ж таки дворянин. К тому же я, может статься, шутил только. Я, может быть, сатисфакции у вас просить буду…
– Поше-о-ол!! – яростно закричал Лихунов, теперь уже совершенно не стесняясь.
Раух хлюпнул сизым носом, косясь на Лихунова, подошел к столу, снял к него свою бутылку с водкой, спрятал ее под плед и, вздыхая, засеменил к дверям. А Лихунов потом еще долго сидел у стола, уже не обращая внимания на то, как пахли обворожительно-аппетитно колечки прекрасной краковской колбасы.
ГЛАВА 10
Утро следующего дня открылось чувствам Лихунова каким-то далеким, неясным гулом, очень ровным и низким, как голос певчего баса из хорошего церковного хора.
«Немцы совсем уже близко, – сразу понял он, узнав тревожный, беспощадный голос артиллерийской канонады. – Верст двадцать, не больше, а наш дивизион все еще в крепости, а не на передовой. – Но тут же какая-то чужая, дикая мысль полоснула сознание: – А и пускай. Какое мне дело? Надо будет – позовут».
Он тщательно, спокойно умывался, еще спокойнее завтракал, но к утренней поверке в казарму не опоздал. К его удовольствию, там все оказалось в полном порядке – ни пьяных, ни прокламаций больше не было. Весь личный состав он тут же направил к цейхгаузу, откуда снова выкатили трехдюймовки, и снова, теперь уже под его внимательным присмотром, рядовых принялись тиранить унтера, вдалбливая хитрую артиллерийскую науку. Фельдфебели часто не выдерживали. Срывались на крик, на матерщину, пытались втихую сунуть плохо знающему материальную часть под ребра свой крутой, свинцовый кулак, но канониры сами делались сноровистыми, толковыми, умелыми, будто проникаясь важностью науки, быстро затверживали название частей, показывали, как открывается затвор, как он запирается, как производится выстрел, вникали в назначение визирной трубки, уровня, панорамы. Хорошо знающие свое дело канониры и бомбардиры перед незнающими не форсили, не задирали их обидным, острым словом – все понимали ненужность пустословия, каждый чувствовал, что скоро все эти пустые, легкомысленные с виду действия с пустым орудием, все эти вопросы и ответы на предмет, такой далекий от насущных человеческих запросов, найдут себе очень нужное, важное применение в том страшном, великом деле, что именуется войной.
Лихунов пошел в свой домик, когда уже стало смеркаться. Беженцы – поляки, евреи, русины – молча тащили свой скарб. Уставшие, задавленные тяжкой необходимостью спасаться от наступающего врага, грязные, почесывающиеся на ходу люди, они шли по улицам Новогеоргиевска туда, где указали им место. Плакали дети, и матери бессильны были их утешить или просто приказать замолчать. Внезапно Лихунову показалось, что кто-то окликнул его по имени. Он обернулся, но не увидел никого из своих знакомых.
– Константин Николаевич, – услышал он снова низкий женский голос. – Да отчего же вы не признаете знакомых ваших?
Недалеко от колонны беженцев, чуть в стороне от них, он увидел высокую фигуру женщины в сером шерстяном платье сестры милосердия. Это была Маша. Лихунов вдруг почувствовал такую сильную радость при виде Маши, что не смог сдержать счастливой улыбки. Он быстро подошел к ней, не боясь быть невежливым, не снимая перчаток, взял ее руку и, наклонившись, прижался своими сухими губами к маленькой теплой ладони, и только потом, волнуясь, спросил:
– Маша, почему вы здесь? Ведь вы должны быть в Варшаве.
– Да, я только оттуда, – улыбаясь, прямо смотрела на него девушка, и Лихунов почему-то сразу подумал, что она здесь только потому, что в крепости находится он. – Я лишь три часа назад вошла в Новогеоргиевск устраиваться при госпитале, а теперь вот поглядеть хочу на крепость.
– И все же, – не переставал удивляться Лихунов, – как вы оказались в Новогеоргиевске?
Маша поправила на голове косынку, не привыкнув еще, должно быть, к форме сестры милосердия.
– Какой вы невнимательный, – чуть укоризненно сказала девушка. – Я же говорила вам, что состою в Обществе Святой Евгении. Вот меня и послали сюда. А признайтесь, – лукаво прищурила она свои большие карие глаза, – вы, наверное, подумали, что я здесь неслучайно?
Лихунов смутился:
– Да как же можно…- Но смущением своим он выдал себя, и Маша догадалась, что предположение ее было верно.
– Так вот, спешу вас заверить, – с шутливой строгостью отчеканила она, – что даже и не знала о вашем пребывании в Новогеоргиевске. Ну ладно, ладно, мы шутим, конечно. – Перешла на тон серьезный: – Давайте, Константин Николаевич, пойдем куда-нибудь отсюда. Мне кажется, что мы с нашими шутками неприятны этим несчастным людям, – и Маша показала на проходивших мимо них беженцев.