Капитанские повести
Шрифт:
Меркулов подошел к Тихову, когда тот укладывал орущую чайку на планширь.
— Погоди, Иван Иванович, дай я.
Меркулов перехватил чайку и почувствовал, как она дрожит, надрывается, пытаясь освободиться Из клюва у нее капала кровь.
Тихов недоверчиво посмотрел на медное меркуловское лицо и протянул мушкель.
— Так, — сказал Меркулов, — видишь?
Мушкель, кувыркаясь, шлепнулся в воду.
— Видишь?
Чайка, голося и заваливаясь из-за помятого крыла на бок, полетела еще дальше.
— Видишь? — спросил Меркулов, берясь за крючки поддева, но Тихов наступил на леску ногой. Руки его рыскали по карманам. — Плохо ищешь, Иван Иваныч, нож позади тебя на ящике лежит.
Тихов молчал, пряча глаза, растягивая в узкую полоску губы, и казалось, что весь он как-то уходит внутрь самого себя, уменьшается, сжимается, превращается в чугунную гирьку.
Тяжело сопели вокруг подошедшие матросы. Меркулов оглядел их всех, понравились они ему своими неравнодушными, ободранными морем и солнцем лицами; большинство из них были мальчишки, и глаза их были по-мальчишески чисты.
— Выкиньте эту заготконтору за борт, — сказал Меркулов, — чтобы и духом ее здесь не пахло.
Незаметный его помполит, которого Меркулов любил за то, что всю почти свою политическую работу он проводил на рабочих местах, улыбнулся, словно увидел новорожденного, но раньше всех высказался Чашкин, чья круглая голова завертелась в капюшоне шторм-робы:
— Правильно, точно, спасибо, Василий Михалыч. Вы меня простите, что я дурака валял. Стыдно мне, ей-богу, что учиться работать пришлось у этого… Да.
— Ладно, Чашкин. Орудуй-ка лучше шлангом да прихвати с собой эту шестерку, — Меркулов подтолкнул к Чашкину прихлебателя и вынул, наконец, трубку изо рта. — Ну как, Иван Иваныч, работать будем?
— Дайте мне поспать, — вздрагивая, ответил Тихов.
— Суток хватит?
— Посмотрю.
— Посмотри, Иван Иваныч. Выспись. Душ прими. Подумай. А пока — за науку спасибо.
— Лучше рыбу ищи, сам-друг, а не учителев, — ответил Тихов и пошел к надстройке. Снасть его, зацепившись за сапог, волочилась за ним. Уже у двери Тихов выругался, стал отцеплять ее от себя, пританцовывая и отплевываясь, словно это была липкая паутина.
Старпом на мостике уже сбавлял ход, отдавали стопора ваеров, и матросы, стоя у вант, поглядывали в воду, словно надеялись через трехсотметровую толщу воды увидеть, что готовит, что несет в себе следующий трал.
1972
КОНСКИЕ ШИРОТЫ
БОЦМАНСКИЙ ЗУБ
Вам никогда не приходилось подходить на шлюпке к своему кораблю, ночью, издалека, натосковавшись и продрогнув?
Со мной случалось такое.
Однажды осенью, последним рейсом за углем на Шпицберген, мы с «Донецком» отстаивались на якорях у Медвежьего, ожидая ледокол.
В трюмах у нас был груз для зимовщиков «Арктикугля»: фрукты, овощи, сено, ширпотреб и новогодние елки.
Дули неустойчивые ветры, и нам за двое суток пришлось трижды обегать остров, выискивая место поспокойнее. Ледокол запаздывал, а льды в тот год рано сдвинуло к югу, так что нас иногда накрывало полой тумана, который всегда висит у кромки пака.
Боцмана Мишу Кобылина угораздило подхватить зубную боль, да такую, что его разнесло на правую сторону до неузнавания.
— Апельсинов переел, — определил за обедом старший моторист Федя Крюков, — груз на зуб проверял.
— …В каждом здоровом коллективе, — утверждает наш капитан Виталий Павлович Полехин, — должен быть свой злодей, свой клоун и свой хранитель чести.
Так вот, Федя Крюков у нас был как бы хранитель чести. За обеденным столом он сидел по правую руку от боцмана и посмеивался:
— Я почему правду режу? Ему же с левой-то неудобно!..
Налюбовавшись боцманской щекой, Виталий Павлович вспомнил, что на «Донецке» доктор неплохо разбирается в стоматологии, и приказал готовить к спуску правый вельбот.
Через пятнадцать минут мы вчетвером, держась за мусинги, впрыгнули в шлюпку. Следом шагнул боцман. Заверещала шлюпочная лебедка, мы начали проваливаться, и скоро под днище шлюпки шлепнула плавная маковка зыби.
С грохотом отлетели отданные шлюптали, Федя Крюков завел мотор, и мы пошли к «Донецку».
— Долго не задерживайтесь, скоро стемнеет! — напутствовал по трансляции капитан.
Оказывается, только с палубы судна море было спокойным.
Стоя у штурвала вельбота, я глянул вперед и не увидел «Донецка», обернулся назад — полупогруженные в волны мачты и мостик нашего «Валдая» кренились нам вдогонку. Потом вельбот вынесло на вершину волны и стали видны черный, украшенный кремовыми кранами, корпус «Донецка», заснеженные скалы Медвежьего и плывущая в низких облаках вершина горы Мизери.
Так и поплыли, держа берег слева.
Боцман сидел в полушубке, спиной к форштевню. Правый глаз у него был задвинут распухшей щекой. Шевелить головой он не мог, однако по штормтрапу на «Донецк» поднялся, ни разу не оступись на выбленках.
Матросы и Федя Крюков по очереди слазали в гости на «Донецк», а мне осточертело торчать в шлюпке, дергаясь под кормой «Донецка» на бакштове и помалу превращаясь в кочерыжку, как и полагается в подобных случаях командиру.
Уже засветился над нашими головами якорный фонарь, когда на юте появился дюжий донецкий доктор, без шапки и в халате с поднятым воротником, и заорал нам: