Капля крови
Шрифт:
Лейтенанту, когда он перелистывал зольдбух сгоревшего танкиста, понравилась чисто немецкая обстоятельность. Орднунг! Он просто необходим на войне. Взять хотя бы радиотехнику, где обязательна скупая и точная мудрость расчетов и схем, а радисту полезно следить за каждым своим движением. Но здесь, в домашнем быту, этот орднунг претил, раздражал…
Где-то по соседству с домом разорвался снаряд, посыпались стекла. Занавески взметнуло взрывной волной, и они долго колыхались на внезапном сквозняке. Сквозь жалюзи
Тимоша чихнул, сел на кровати, скользнул заспанными глазами по занавескам, прислушался. Затем лениво поднялся, проковылял в столовую и вдруг, нещадно топоча, принялся плясать, будто вбивал каблуками в пол видимые ему одному гвозди. Но тут же оборвал сумасбродную чечетку и, возвратясь в спальню, объяснил лейтенанту:
— Надо же подать сигнал. Еще главнокомандующий подумает: угодило в дом. А от нас тут одна копия осталась…
«А Тимоша правильно выбрал место, чтобы сплясать, — отметил про себя лейтенант. — Подвал как раз под столовой…»
Тимоша запустил руку в карман шинели и выгреб оттуда щепотку сора: смесь чая, сахарного песку и махорки. Он с печальным вниманием посмотрел на ладонь:
— Ни чай заварить, ни цигарку скрутить… — и вытряхнул сор на пол. — Да, товарищ лейтенант. — Тимоша поправил ремень. — Голод не тетка, пирожка но подсунет. А я бы сейчас не отказался даже от самых пустых щей…
Тимоша затейливо выругал хозяев дома, пожелал им до конца дней, если они живы, питаться только маком, перцем и лавровым листом.
— Разрешите обратиться с вопросом, товарищ лейтенант.
— Слушаю вас.
— В аптеках, например, продаются средства от запора. Культурно. И обратно — средства от поноса. Правильно я говорю?
— Абсолютно правильно.
— Придуманы лекарства от бессонницы. Для чудаков, которые ленятся заснуть. И обратно — лекарства для бодрости. Чтобы отгонять сон. У меня летчик был знакомый. Дальнего действия. Ему от сна выдавали такое средство. Перед полетом.
— Я вас не совсем понимаю.
— Теперь, скажем, продают аппетитные капли. Чтобы люди питались охотнее.
— Ну и что же?
— А почему медики не придумают обратные капли? От голода. Аппетит временно убивать… Эх, где-то мой паек сейчас бродит! Если только меня не списали с довольствия. Как жмурика… А я на этом свете хотел бы еще съесть краюху хлеба. До чего же он бывает аппетитный, этот хлеб! Корочка золотисто-коричневая. И вся такая хрусткая. У нас в Ростове-на-Дону хлеб пышный пекут. Укусишь немного, а нажуешь полон рот. Нормально. И крошки все подобрал бы сейчас. Ей-богу, не поленился бы. У меня и до войны аппетит был — уйди с дороги!..
Тимоша не без труда выпростался из необъятной перины, подошел к трюмо, сморщил кожу у переносья — так он хмурил несуществующие брови — и невесело сказал:
— Эк скрутило! Даже в землю врос от такой жизни… Меня лет до девятнадцати все мальцом звали или, по-ростовски сказать, шкетом. Чересчур подвеска у меня низкая. Чуть-чуть за землю дифером не цепляюсь…
Лейтенант оглядел Тимошу: верно, ноги у него коротки — этого не может скрыть и шинель до пят. Маленькая голова казалась приставленной к чужому торсу. А крупные, сильные руки были бы под стать человеку богатырского роста.
Тимоша туже затянул ремень с подвязанными гранатами и пустыми ножнами от кинжала, закинул автомат за плечо, вновь надел каску и добавил:
— Тебе-то повезло, товарищ лейтенант. Не обидели родители росточком. И плечи — извини-подвинься…
— Вам бы в танкисты… А мне в танк влезть или вылезть из него — это, поверите ли, акробатический этюд, эквилибристика. От этих люков, острых углов, выступов в башне — вечные синяки на плечах. Меня в танковое училище и принимать не хотели. Но потом, по-видимому, учли: коротковолновик, радиолюбитель, так сказать, «вольный сын эфира»…
— Эфир мне в прошлом году в медсанбате давали нюхать. Общий наркоз.
— Вы допускаете ошибку, смешивая эти два понятия. Видите ли…
Только лейтенант собрался объяснить Тимоше, что такое радиоволны и каким эфиром усыпляют на операционном столе, как в столовой раздалось утробное гудение. Стенные часы поднатужились и начали отбивать мелодичные удары.
Тимоша принялся отсчитывать:
— …двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять… — Будь у Тимоши брови, они бы от удивления уже поднялись высоко-высоко.
Наконец часы угомонились. Тимоша недоверчиво взглянул на них.
— А показывают четверть шестого. Когда день — в разгаре. Да что они, чокнулись?
— Я вас не понял. — Лейтенант тоже не отводил глаз от циферблата.
— Чокнулись — значит по-ростовски с ума спятили… Подарить бы эти часы фашистскому архиерею…
Было что-то жуткое и символическое в ошалевших часах. Они старательно тикали, во при этом потеряли власть над стрелками, над маятником, над временем. Часы контужены, как и вся гитлеровская Германия. Она тоже оказалась вне времени, и, хотя пружина заведена и механизм продолжает работать, стрелки часов давно идут вразброд, время фашистов истекло.
Лейтенант решил когда-нибудь написать об этих часах стихотворение. Он достал из планшета заветную тетрадку и долго что-то туда записывал, шевеля яркими, хорошо очерченными губами, совсем по-мальчишески мусоля карандаш.
9 Когда темнота сгустилась, они перетащили из дома в подвал все, что сочли нужным.
В подвале появились тюфяки, пуховые перины, одеяла, подушки, охапка белья, в том числе новехонькая, нестираная простыня.
Тимоша нарвал ее узкими лоскутами — перевязочный материал.