Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей

Вронский Константин

Цветочек смущенно хихикнул.

– Все шутишь, да? Хотя… – юноша зябко передернул плечами. – Ты ведь всегда хотел бежать. Кто ж тебя не знает…

Фаддей скривил рот.

– А вот я в отличие от всех вас не так уверен в своих желаниях! – и вновь присел на лежак. – И что тебя ко мне принесло, дурень?

Цветочек протянул теплое одеяло-скатанку.

– Я вот подумал… Уж больно холодно у тебя здесь…

– Что ж ты раньше-то молчал!

– Ага, молчал. А ты мне слово вставить дал? Напугал тут с ключами, – и с ухмылкой

бросил одеяло Фаддею, а потом присел рядом. – Привет тебе от Мишеля. А еще он велел передать, чтоб не смел тут завшиветь.

Фаддей кивнул.

– Ну, уж нет, одну вошечку я для Мишеля точно приберегу.

– И от Дижу я тебе тоже кое-что передать хочу.

Фаддей удивленно уставился на Цветочка.

– Что-о? Он говорил с тобой?

Цветочек небрежно пожал плечами.

– Да так, немного поговорили. Его к нам поместили.

– Ну, и что же? – нетерпение Фаддея все возрастало.

– Обожди-ка…

Цветочек посветил свечой на стену за лежаком. Словно искал что-то.

– Он здесь кое-что выцарапал, когда сам сидел на гауптвахте, – пробормотал он. – Над кроватью, сказал… Ах, вот же оно! «Наполеон! Проклятый мерзавец…» Дальше Дижу не дописал.

Фаддей обернулся к стене.

– Так это Дижу выцарапывал?

– Он сказал, ты докончить эту надпись должен.

Фаддей скривил губы в усмешке и кивнул:

– Чего ж не дописать. Допишу. Так и передай Дижу, – и заговорщицки шлепнул Цветочка по ляжке. – И это все?

Цветочек потерянно опустил глаза.

– Проклятие! Так ты ничего не знаешь?

Фаддей похолодел.

– Что, что я не знаю?

– Скоро нас отсюда переводят, а куда – неизвестно.

– Это конец! – простонал Булгарин. – Ты точно уверен?

Цветочек невесело кивнул головой.

– Еще как уверен! Ты бы видел, как офицеры по плацу снуют! Мишель думает, что нас погонят в Испанию. Говорят, Наполеону там сейчас несладко приходится.

– И он решил пустить нас на мясной фарш, – с горечью хмыкнул Фаддей. – Как будто нас его проблемы интересуют… У меня, например, и своих хватает! Тем паче сейчас!

Булгарин вскочил на ноги.

Он непременно должен вырваться отсюда! Вырваться? Ха! О, человек, ты всего лишь ночной горшок господа бога! А все еще дергаешься, все еще сопротивляешься!

Фаддей подскочил к стене и с силой ударил по ней кулаком.

– Святое дерьмо!

– Ты сам сказал это, – вздохнул Цветочек, поднимаясь с лежака. – А нога-то твоя совсем зажила, и то уж хорошо, – он помахал связкой ключей. – Прости за плохие вести, дружище, но знать ты их должен, – и Цветочек двинулся к выходу. – Пора мне. Уж не серчай, а я тебя запру!

– Да все в порядке, дурень! Я даже рад, что ты ко мне заглянул.

Цветочек хихикнул и выскочил с гауптвахты. Ключ безжалостно повернулся в замке, и все стихло. Тишина и мрак нощной.

Фаддей

медленно подошел к лежаку и опустился на колени, уткнулся лицом в одеяло.

Да, дела становятся все хуже и хуже! Война! Самое жуткое, что вообще случиться может! Вернейшая дорога в Никуда!

– Господи! – прошептал Фаддей. – Я не знаю, что ты задумал! Понятия не имею! Но помоги мне выкарабкаться! Сохрани живот мой!

А потом замотался в одеяло.

До чего же не волен он в жизни своей! Один лишь жуткий выстрел, и не станет Фаддея Булгарина. До чего же все просто! Ужасающе просто.

Выжить! Вот что теперь самое главное! Пережить войну, если уж Наполеон ее затеет. А затеет он ее наверняка и вовсе не в Испании. Надо все выдержать, надо научиться убивать. А потом домой, в Россию!

8

Фаддей потерянно глядел в догоравшее пламя лагерного костра. Ветер бросался пригоршнями дыма в глаза. Пахло расплавленной сосновой смолой. Пересаживаться, прячась от удушающего дыма, не имело ни малейшего смысла – этот ветер был вездесущ.

Последние дни промчались ошеломительно споро, словно кто-то невидимый торопливо перелистывал страницы скучной книги.

Фаддея вывели с гауптвахты в день посещения Цветочка и вновь погнали муштровать на плац. А на плацу здорово все изменилось. Стали поговаривать о «поведении на марше», отпускать разные шуточки. Все указывало на то, что вскоре их бросят в бойню. В марте это стало совсем уж очевидно: набитые скарбом ранцы за плечами – лучшее свидетельство скорого солдатского выступления.

А потом дни напролет на марше! Вот когда расплываешься, как кусок масла на сковородке.

Дни на биваке. И ночи.

Сосновые иголки потрескивали в огне, отпугивая безрадостные мысли Фаддея.

Дижу, тот самый дезертир, молча сидел напротив него. Мишель и Цветочек устроились у другого костра. Друг с другом им веселее. А с ним и с Дижу не больно-то поболтаешь. Там, у других костерков, в ход уже пошли бутылки с вином, пряные шуточки служили отменной закуской. Больше всех конечно же старался Цветочек.

И только Дижу с Фаддеем предпочитали молчание. Прошло уж, верно, полчаса с тех пор, как они в последний раз перебросились ничего не значащими фразами. Дижу был слишком капризен. Тогда, в лазарете, после экзекуции, он и то казался куда более разговорчивым. А все остальное время из него и пары слов выдавить было невозможно. Он по-прежнему ненавидел всех без исключения. Хотя после прохождения сквозь строй радоваться ему не с чего, он же не собака руку бьющего лизать.

Но не один Дижу виноват: остальные тоже шарахались от него с таким видом, будто это он их на экзекуцию согнал. Старались не глядеть на него и, упаси бог, разговаривать. Только Дижу подходил к ним, новобранцы смолкали. Словно боялись ужасной мести неудавшегося дезертира.