Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей
Шрифт:
– Ну, вот, в сельце на одну кошку меньше стало, – улыбнулся Фаддей, подбрасывая в огонь еще одно полено. Сделалось заметно холоднее.
Булгарин бросил взгляд в черное ночное небо.
– У нас тоже собака жила, когда я маленьким совсем был, – вздохнул он. – Сучка. Ее Динкой звали. Здоровенная такая, я даже на спине у нее кататься мог.
Фаддей закашлялся. Уж больно чадно у костра.
– Когда Динка сдохла, мне пять лет минуло, – он уперся подбородком в колени. – Мы ее с папенькой под яблоней похоронили…
Рассказывал и за Дижу наблюдал: вновь ведь вздрогнул
У соседнего костра клякнула винная бутылка, покатившись по земле. Пустая.
– У меня тоже собака была, – внезапно промолвил Дижу. – Вот только отец ее не хоронил, он всего лишь убил ее.
Фаддей сделал вид, что не слушает, а сам навострил уши. Пусть Дижу не думает, что ему охота подслушивать.
– Я ей и имени-то дать не успел, – прошептал Дижу. – Какой-то мужик утопить собачонку хотел. Когда я мимо проходил, он как раз в мешок с камнями собаку ту запихивал. Совсем кутенок, от страха описался. Я у того мужика собачонку и выпросил.
Взгляд Дижу потерялся в пламени.
– Я кутенка того прятал, ведь знал прекрасно, что мой отец отнимет его. А когда папенька уходил в трактир, чтобы напиться до поросячьего визга, я носил собачонке еду и играл с ней… Малыш был моим другом. Соседи-то не позволяли детишкам своим со мной играть, мой отец был падшим человеком, отверженным. Я вообще-то тоже с ними не хотел играть, к тому же у меня был собственный пес.
Рудольф сплюнул в огонь. Голос его стал глуше.
– Уж и не знаю, сколько у меня тот щен прожил, – верно, недели две, – а потом отец мой нашел его. Пьяный папенька в тот день был. Впрочем, как обычно. Слова не сказал, схватил собачонка за хвост и ударил о стену. Он… он не сразу подох. Я закричал тогда, взвыл. А щенок попытался укусить отца в его проклятую ногу, меня защищая. Он растоптал его. А потом избил меня.
Фаддей сглотнул судорожно. Опасные искорки в глазах Дижу. Он уже видел их как-то раз. Тогда, на экзекуции в строю. Это была ненависть, безграничная ненависть, полыхавшая в глазах Рудольфа. Неутишимая и непримиримая.
– Он здорово тогда избил меня. Это мне было уж в привычку. Но то, что отец убил мою собаку, убил просто так, я ему никогда не простил. Когда я перестал плакать, я поклялся, что тоже убью его, когда вырасту. Я и в самом деле убил бы его. Так же легко, как газы выпустил бы.
– Отца? – едва слышно спросил Фаддей.
Дижу смахнул подсохшую грязину с сапога.
– У-ф-ф-ф! Отца! – выдохнул он. – Да все равно! Ты ведь не знаешь, каким он был, Булгарин! Когда он напивался, то вел себя со мной, как с кучкой дерьма! А напивался папенька постоянно.
Дижу скрестил руки на груди, пристально глянул в огонь.
– Особым шиком у него считалось упрекать меня в том, что я убил свою мать, что из-за меня она умерла в родах. А я был тогда таким маленьким, что едва до стола макушкой доставал. И вот стою и слушаю, как убил собственную мать. Хотя и не знал ее никогда.
Фаддей вслушивался в рассказ Дижу столь напряженно, что и позабыл о фляге с вином в руках. И вот сейчас вздрогнул, сделал глоток, стараясь унять комок, вставший внезапно поперек горла. У истории
– Уверен, ты не откажешься дослушать последний куплетец сей песенки, – с горькой усмешкой заметил Рудольф. – О том, почему я так и не сподобился счастья вспороть его пивное брюхо ножом. Еще чего, потрошить великого неудачника! Много чести. После смерти моей матери он ведь не только к бутылке прикладывался постоянно, он играть удумал. И наделал немыслимых долгов, – Дижу бросил в огонь огромную ветку, тут же вспыхнувшую ярким пламенем. – Я проснулся тогда ночью, безумно хотелось пить. Было темно, и я споткнулся о перевернутую скамью, а когда поднялся в полный рост, прямиком в ноги отца уткнулся. Он повесился у нас в поварне.
Пламя вновь ярко вспыхнуло, весело потрескивали дрова.
– А я стоял и смотрел на него. Я ведь так долго ненавидел отца и до сих пор все еще ненавижу, но в тот момент я просто стоял и смотрел. Так и оставил его висеть там и в ту же ночь навсегда убежал из дома.
Ветка прогорела быстро, к ним подступала темная, непроглядная ночь. И такая же мгла царила в душе.
Фаддей не знал, что же он должен сказать товарищу. Наверное, молчание и в самом деле золото. Вон Дижу тоже умолк. Только полешки потрескивают негромко.
Булгарин всмотрелся в глаза Рудольфа. Все такие же темные, вот только взгляд сделался неспокойным, как будто Дижу со слезами боролся. Теперь он уже не казался упрямым, непокорным дезертиром, скорее маленьким мальчишкой, оплакивавшим убитую собачонку. Мальчишкой, у которого не было никого, даже матери. И которому приходилось бороться с лютой ненавистью отца и демонами в собственной душе.
Но даже теперь в этих глазах плескалась ненависть. Ладно б только глаза, ненависть затопила все лицо Дижу, каждую его черточку. Словно ядом пропитала. Тем, кто плохо с ним обращался, он ничего не прощал. Он будет ненавидеть обидчиков до самой своей смерти.
– Эй, ч-что за грусть-тоска н-на вас напала?
Фаддей резко обернулся. Цветочек ржет как конь ретивый. Только гривы и копыт не достает. А винищем-то от него разит! За белокурой шевелюрой виднелась ярко-рыжая. Ага, на Мишеле повис, шатается аки травинка на ветру. И впрямь Цветочек.
– У в-вас л-лица, как будто з-завтра в бой, л-люди! – с трудом пробормотал он. – А п-па-ачему вы к нам н-не идете, а?
И, шатаясь из стороны в сторону, Цветочек махнул пустой бутылкой на один из соседних костерков.
– Э-эх, р-ребята, я д-давно т-так не с-с-смеялся… в-всю ж-жизнь н-не с-смеялся!
– Да, тебе было весело, дурень! – согласился Мишель. – Ты все время одну и ту же историю нам рассказывал!
Ладно, хоть Мишель не совсем оставшиеся мозги пропил.
– Но вы же смеялись! — выкрикнул Цветочек, выпучивая глаза. – В-все с-с-смеялись! Р-ребята, п-пшли с нами! С… с отчизной по-по-прщаемся!
– Ты попрощаешься! – невесело хмыкнул Мишель.
– З-завтра в… в путь, д-друзья мои! – икнул Цветочек, заплетаясь сразу двумя ногами. – Н-надо как с-следует по-по-прщаться!