Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей
Шрифт:
– Однако при этом общий наш враг и злодей Буонапарте счастливо избежал и гибели, и пленения.
– Ах, вон оно что, батенька вы мой! А я-то, старый дурень, простите великодушно, никак в толк не возьму слов ваших…
– Меня интересуют истинные причины, способствовавшие спасению Буонапарте, – начиная выказывать раздражение, заметил английский агент.
– Да какие же причины? – пожал пухлыми плечами Кутузов. – Мне, признаюсь, и сей вопрос совершенно неясен. Почему же вы полагали, будто мы должны непременно поймать Буонапарте?
– Да потому, ваша светлость, что при Березине представлялся к тому превосходный случай…
– Правильно, батенька, случай! – весело подхватил Кутузов. – Вполне согласен с вами, что иначе и определить невозможно такое дело, как пленение предводителя неприятельской армии… Но не кажется ли вам, милостивый государь мой, что англичане, находясь в близком соседстве с Францией и долгие годы воюя с Буонапартом, имели более, чем мы, случаев к тому, чтоб захватить Корсиканца?
– Я вижу, вы не желаете удостоить меня ответом на прямой вопрос, – выходя из себя окончательно, выпалил Вильсон. – А при таких обстоятельствах мне позволительно думать, что скорейшее спасение всего света от ига Бонапарта, эта благородная цель наших союзных держав, не находит сочувствия у вашей светлости.
– Я могу, сэр, повторить то, что не раз говорил, – с прежним хладнокровием отозвался Кутузов. – Моя цель, как и цель народа русского, видеть свое отечество свободным от какого бы то ни было неприятеля… Что же касается «всего света», – Кутузов передохнул и чуть-чуть усмехнулся, – я не склонен полагать, что англичане, прибегающие к истинно инквизиторским мерам в своих колониях, столь уж пеклись о благоденствии мира сего. Скорей уж предположить другое можно. А посему мне тоже позволительно думать, сэр, что ваша истинная цель несколько отлична от той, коя вами постоянно указывается…
Стрела, пущенная фельдмаршалом, угодила не в бровь, а в глаз. И без того как на иголках сидевший в кресле Вильсон моментально на месте подскочил. Холодные серые глаза его не скрывали озлобления. Мускулы на вечно каменном лице непривычно подергивались. Он еле сдерживался от бешенства.
– Прошу извинить, что осмелился вас побеспокоить, ваша светлость,— сказал он. – Но мне остается теперь обратиться за некоторыми разъяснениями лично к русскому императору…
Кутузов, кряхтя по-стариковски, приподнялся, улыбнулся лучезарно:
– И отлично сделаете, батенька вы мой! Да! Ежели вздумаете проехать в столицу нашу, лошади и достойный эскорт, приличный вашему званию, всегда к вашим услугам, сэр…
…Фаддей шел берегом реки. Берегом, усеянным телами, разорванными снарядами, порубленными русской кавалерией. Кровь, везде кровь. Мир и впрямь сделался кроваво-алым и вряд ли когда от цвета сего отмоется. Бог оказался слишком нервным и нетерпеливым живописцем, не пожелавшим долго и упорно смешивать краски и плюнувшим на картину лишь пурпуром. Лишь кровью.
Крики, лошади заржали заполошно. Фаддей вскинул голову. Ну, наконец-то, казаки! Подскочили, окружили, гарцуют вокруг, пики с напряженным любопытством выставили. Эка, словно ежи ощетинились…
Фаддей разлепил непослушные губы:
– К полковнику Чернышеву меня ведите! Живо!
Эпилог
Сена разлилась небывало. Проливные дожди как зарядили ранней весной, так все никак и не кончались, лили, не переставая, словно отмыть хотели Францию от присутствия кровавого Корсиканца. Фаддей осторожно оправил мундир, по сторонам огляделся. Ну, и куда ему идти в сем предместье парижском? Ничего, отыщет уж то, что ему надобно.
По берегу брела молодая женщина, ноги в жиже разъезжались, левой рукой молодуха к себе ребенка прижимала.
Солнце как-то внезапно разогнало серые тучи, ослепило на мгновение.
Тепло. Наконец-то она тепло почувствовала. Благодать-то какая, предивная! Как тоска безысходная, постепенно утихшая. На черемухе у церковки цвет первый показался. Значит, как отцветет она, и деньки солнечные не за горами. Теплые и ясные.
Одно лишь солнце ей добра желало. Жаль только, что сейчас вновь лицо свое за тучами упрятало. Как и люди, которые ей в жизни встречались. Впрочем, удивляться-то нечему – изгой она, женщина, у которой и мужа-то никогда не было, зато ребеночек имелся. На стороне, как говорить принято, прижитый…
Вот, опять проснулся Жан, закричал отчаянно. Личико пунцовым вмиг сделалось. Молодуха покачала ребенка, шепнула что-то успокаивающее. Да разве слова одни утешить могут? Голоден младенчик-то. И она… она тоже есть хочет. А им еще долго идти, на тот берег Сены перебраться надобно.
Кто-то подошел сзади. Господи, кто? Кому до нее дело появилось?
– Ты – Мари, что ль? – спросил незнакомец, одетый в мундир русской армии.
Молодуха вскинулась испуганно, нога оскользнулась, ушла в пустоту.
Всплеск воды, Сена жадно на глубину потянула.
– Жан! – закричала она в ужасе, вытягивая руки вверх, чтоб ребенка над водой удержать. – Помогите!
Какое там – одежда на дно тянет. Только б Жан не захлебнулся, господи!
Незнакомец схватил ее за плечи, из воды потянул. Она задыхалась, откашливалась судорожно. Жан кричал надрывно. Господи, кричит! Какое счастье!
Когда незнакомец опустил ее на траву, сел рядом, отфыркиваясь, и на вполне приличном французском спросил, в порядке ли дитя, Мари поняла, что все это не сон страшный.
– Кричит. Значит, живехонек, – испуганно прошептала молодуха.
Этот русский поглядывал на нее так дружелюбно, так ласково, что Мари даже задумалась поневоле, когда же ей-то люди в последний раз так улыбались?
Может, и никогда. Искоса глянула на своего спасителя – молод, на пару лет всего ее саму постарше будет. Глаза-то у него какие яркие, хоть лицо само печальное. Скорбное даже. А на щеке правой шрам застарелый.
Почему-то Жана ему дать подержать захотелось. А он глянул на этого маленького крикуна с такой любовью, что у Мари слезы к глазам тут же подступили. Никто ведь на малыша, кроме нее самой, с такой любовью не глядел.