Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)
Шрифт:
Он двинулся по направлению к лестнице; Леонард со звоном уронил свою палку и побежал к воротам. Виллемс обернулся к жене.
— А, ты этого ожидала, — сказал он, — Это заговор. Кто это там ревет и стонет в комнате? Еще кто-нибудь из твоей драгоценной семьи?
Теперь она была спокойнее. Поспешно положив плачущего ребенка на кресло, она бесстрашно подошла к нему.
— Моя мать, — ответила она, — моя мать, пришедшая защитить меня от вас, человека без роду и племени, бродяги.
— Ты не называла меня бродягой, когда висела у меня на шее — перед нашей свадьбой, — презрительно бросил Виллемс.
— Вы усердно позаботились о том, чтоб я не висела у вас на шее после нашей свадьбы, — ответила она, стиснув
— Довольно! — медленно проговорил Виллемс, останавливая ее движением.
Она отскочила, с опять испуганными глазами, схватила ребенка, прижала его к груди и, упав в кресло, начала как безумная колотить пятками по гулкому полу веранды.
— Я пойду, — твердо произнес Виллемс. — Благодарю. Первый раз в жизни ты делаешь меня счастливым. Ты была камнем на моей шее, понимаешь? Я не хотел говорить тебе этого, пока ты жива, но теперь ты меня заставила. Раньше, чем я выйду за ворота, я забуду о тебе. Ты мне очень помогла. Благодарю.
Он повернулся и, не взглянув на нее, спустился по лестнице. Она сидела прямо и спокойно, широко раскрыв глаза и держа в руках жалобно плачущего ребенка. В воротах Виллемс неожиданно встретился с Леонардом, который там караулил и не успел вовремя скрыться.
— Не будьте грубы, мистер Виллемс, — торопливо заговорил Леонард, — Это не подобает в обращении с белым человеком на глазах у всех этих туземцев, — Ноги его сильно тряслись, и голос, с которым он даже не пытался совладать, переходил с высоких нот на низкие, — Удержите вашу недостойную запальчивость, — быстро бормотал он. — Я уважаемый всеми человек, из очень хорошей семьи, а вы… к сожалению… все говорят так…
— Что? — прогремел Виллемс. Он вдруг почувствовал приступ бешеного гнева, и не успел он понять, что случилось, как увидел Леонарда да Соуза лежащим в пыли у его ног. Он переступил через своего распростертого шурина и опрометью бросился по улице; все сторонились перед разъяренным белым человеком.
Когда он пришел в себя, он был уже за городом и спотыкался о твердую, потрескавшуюся землю сжатых рисовых полей. Как он попал сюда? Было темно. Надо было возвращаться. Медленно направляясь к городу, он вспомнил все происшествия этого дня и почувствовал горькое одиночество. Жена выгнала его из его собственного дома. Он жестоко расправился со своим шурином, членом семьи да Соуза, одним из числа его почитателей. Он ли сделал это? Нет. Это сделал кто-то другой. Возвращается другой человек. Человек без прошлого, без будущего, но полный боли, и стыда, и гнева. Он остановился и посмотрел кругом. По пустой улице пробежала собака и кинулась на него, испуганно ворча. Он находился в центре Малайского квартала, и бамбуковые хижины, спрятанные в зелени маленьких садов, были темны и молчаливы. Мужчины, женщины и дети спали там. Человеческие существа. Будет ли он когда-нибудь спать и где? Ему казалось, что он отвержен всем человечеством, и когда он прежде, чем возобновить свое тоскливое путешествие, безнадежно оглянулся по сторонам, ему почудилось, что мир стал больше, ночь — глубже и чернее; но он угрюмо продолжал путь, опустив голову, словно пробираясь сквозь густой кустарник. Вдруг он почувствовал под ногами доски и, подняв голову, увидел красный фонарь на конце мола. Он дошел до самого края и остановился под фонарем, прислонившись к столбу и смотря на рейд, где два стоящих на якорях корабля медленно покачивали свои стройные мачты среди звезд. Конец мола; еще шаг — и конец жизни; конец всему. Так лучше. Что еще можно сделать? Ничто не возвращается. Он ясно видел это. Уважение и восхищение всех этих людей, старые привычки и старые привязанности — все внезапно кончилось ясным сознанием причины его позора. Он все это видел; и на время вышел из самого себя, вышел из своего эгоизма, из постоянной занятости своими интересами и своими желаниями, вышел из храма своего «я», из круга личных мыслей.
Его мысли обратились к дому. Стоя в теплой тишине звездной тропической ночи, он чувствовал дыхание резкого восточного ветра, он видел высокие узкие фасады высоких домов под светом облачного неба; и на грязной набережной обтрепанную, высокую фигуру, — терпеливое, выцветшее лицо усталого человека, зарабатывавшего хлеб детям, поджидающим его в мрачном доме. Было тоскливо, тоскливо. Но это не вернется никогда. Что общего между всем этим и умным Виллемсом, счастливым Виллемсом? Он оторвал себя от этого дома много лет тому назад. Так было лучше для него тогда. Лучше для них теперь. Все это миновалось и никогда не вернется; вдруг он вздрогнул, увидя себя одиноким перед лицом неведомых, страшных опасностей.
Первый раз в жизни он испугался будущего, потому что потерял веру в себя, веру в свое счастье. И он разрушил его сам, так глупо, своими собственными руками.
IV
Его раздумье, словно медленно плывшее к самоубийству, было прервано Лингардом, который, с громким «Наконец-то я тебя нашел», грузно положил ему руку на плечо. Виллемсу этот грубый дружеский голос был внезапным, но мимолетным облегчением, сменившимся еще более острым приступом гнева и бесплодного сожаления. Этот голос напоминал ему самое начало его многообещавшей карьеры, конец которой был теперь ясно виден с конца мола, где оба они стояли. Он стряхнул с себя дружескую руку и с горечью произнес:
— Все это по вашей вине. Толкните меня теперь, столкните в воду. Я стоял здесь, ожидая помощи. Вы самый подходящий из всех людей. Вы помогли мне тогда, помогите и теперь.
— Я найду тебе лучшее употребление, чем просто отправить к рыбам, — серьезно сказал Лингард, беря Виллемса за руку и мягко уводя его по молу. — Я целый день носился по городу, как муха, стараясь тебя отыскать. Я слышал многое. Я тебе скажу прямо, Виллемс, — ты не святой — это ясно. И держал ты себя не особенно умно. Я не бросаю в тебя камнями, — быстро добавил он, заметив, что Виллемс старается высвободиться, — но я не намерен и приукрашивать. Не привык. Слушай спокойно. Можешь?
С жестом покорности и полусдавленным стоном Виллемс подчинился более сильной воле, и оба они медленно зашагали взад и вперед по гулким доскам; Лингард посвящал Виллемса в подробности его несчастья. После первых слов Виллемс перестал удивляться, уступая более сильному чувству возмущения. Так это Винк и Леонард сослужили ему такую службу. Они следили за ним, подсмотрели его проступки и донесли Гедигу. Они подкупали темных китайцев, выуживали признания у пьяных шкиперов, нашли каких-то лодочников и так добрались до всех его прегрешений. Подлость этой интриги ужаснула его. Он еще понимал Винка. Они не любили друг друга. Но Леонард! Леонард!
— Но, капитан Лингард, — воскликнул он, — ведь он лизал мне ноги.
— Да, да, — брезгливо ответил Лингард, — мы это знаем, и ты всячески старался всунуть их ему поглубже в горло. Это никому не нравится, любезный.
— Я всегда помогал этой голодной ораве, — возбужденно продолжал Виллемс, — Они ни в чем не знали отказа. Им никогда не приходилось просить дважды.
— Вот именно. Твоя щедрость тревожила их. Они спрашивали себя, откуда все это берется, и решили, что безопаснее будет от тебя избавиться. В конце концов Гедиг поважнее тебя, мой друг, и они также имеют на него некоторые права.