Капуччино
Шрифт:
По его пиджаку легко было догадаться, что он сегодня ел.
— Баловались грибным супом? — интересовался Глечик.
На правом лацкане пиджака Харта, где у иных болтаются ордена, висела макаронина, на левом — груздь.
— Почему сегодня, — удивлялся Харт, — грибной был три дня назад. Сегодня я приготовил отменную солянку.
И, действительно, на правом поле широченного пиджака красовался ломтик сардельки…
Из-за вздымающегося живота Харт вынужден был нести ложку не как все, напрямую, а в обход, в объезд, осторожно огибая живот, описывая сложную кривую —
Со временем Харт прекратил есть первое.
На первое он курил — огромную, массивную трубку, которую ему изготовил мастер Фельд.
— Хавейрем, — говорил Харт, — старый Фельд сделал трубки всего трем людям — Сталину, Кагановичу и Харту. Как вам нравится, в какую я угодил компанию?
У Харта со Сталиным были странные отношения — несмотря на то, что они оба курили трубки Фельда, судьбы у них сложились по-разному.
Сталин посадил Харта еще до войны, на год, за то, что тот опоздал на работу на двадцать минут. То есть дал ему в среднем по восемнадцать дней за минуту.
До войны Харт еще не писал, еще не носил живота, а был инженером — каким, Харт точно не помнил, он помнил только, что опаздывал. А в то прекрасное время за это сажали. И ничего в этом не было удивительного — если расстреливали просто так, почему бы, на самом деле, было не посадить на какой-то год за опоздание?..
И все-таки Харту было обидно сидеть за двадцать минут.
— Если б я тогда знал, что этот хазейрем меня посадит, — говорил Харт, — я бы уж хотя бы выспался… Опоздал бы часа на три-четыре…
Он больше не мог себе позволить сидеть за опоздание. А спать сколько угодно в то время разрешалось только писателю. Впрочем, это единственное, что ему разрешалось.
И Харт плюнул на инженерию и стал писателем.
Теперь он высыпался. Он спал до десяти до полудня, иногда — весь день — он мстил Сталину… Он решал сесть за стол в семь утра — а садился в семь вечера, он говорил — завтра возьму ручку в девять — а брал в пятнадцать, он решал начать рассказ в среду — а начинал в субботу — тут уже попахивало изменой, но его никто за это не сажал. Его посадили за смех…
Тут надо заметить, что почти все завсегдатаи Мавританской гостиной отличались от членов Пиквикского клуба еще одной особенностью — они сидели. И все — за смех!
Хочешь насмешить — наплачешься.
Харт смешил всю страну от Владивостока до Бреста, а сел за невинный, почти детский стишок:
Всегда скопцы и импотенты В любви особо компетентны.Сталин узнал в нем себя.
Харт отбивался, когда его тянули в «воронок».
— Товарищи, тут какое-то недоразумение! Товарищ Сталин самый лучший в мире физик, философ, стрелок и, по логике вещей, — самый великий… мужчина, исполин секса!
— Это вам не какой-нибудь Распутин, — кричал он, когда поджопником его забросили в «черный воронок», — вы видели его орган?!
Харт получил 7 лет.
«А, может, вождь действительно импотент? — подумал он, — уж лучше бы я оставался инженером и опаздывал».
Потом, когда его спрашивали: — «За что сидели?» — он скромно отвечал:
— За импотенцию.
Жил он один, в захламленной комнате, над базаром, где антоновка по 4 за кило, и носил постоянно огромный серый пиджак без пуговицы и улыбку трехлетнего шалуна.
Напуганный на всю жизнь, он писал юморески о тещах, об отдельной колбасе, о засоренных унитазах, чтобы Сталин, или кто другой, кто тогда был, при всем желании не узнали себя в них.
Видимо, вожди не узнавали — Харт больше не сидел.
Он не выходил из Мавританской — пил, ел, хохотал, перемещал свой живот и всем сообщал, что он — айсберг:
— Все эти тещи на унитазах — одна седьмая того, что есть. Шесть седьмых, хавейрем — в столе, в подвале, — он подмигивал и дальше не уточнял, — и поверьте — это шедевры. Запомните мое слово.
— Почитай что-нибудь, — просили его.
— Нет, нет, я люблю свободу. Хотите о теще?..
Никто не верил, все считали, что эти шесть седьмых, в подвале, — те же тещи.
— Подождите, — говорил Харт, — дайте умереть. Вы увидете!.. Закажите мне гуляш, и мои внуки отдадут вашим сторицей. Все будут говорить — «Вон идут внуки Харта».
Какие внуки должны были отдать, когда у него не было детей? Но гуляш заказывали. И столичный салат. И зразы с гречневой кашей.
Добрые люди обычно без денег.
Харт ел все это причмокивая, смакуя.
— Люблю поесть, други, за это не сажают.
Харт был идеалист — Глечика посадили именно за это.
Виля некогда звали Вилисом, то есть — Владимир Ильич Ленин и Иосиф Сталин, одновременно. Это имя ему придумал папа, долго варьируя инициалы двух великих обманщиков. Ко времени рождения сына папа уже дважды сидел и хотел, чтобы сын пожил на свободе, чтобы само имя уже защищало его. При упоминании обоих имен папу тошнило, перекашивало, ударяло под ребра, но судьба сына была дороже. Папа жонглировал именами основателей. Вначале у него получилось «СИВИЛ» — это попахивало севильским, испанским, а в то время там шла гражданская война, Севилья была в руках генерала Франко, папу могли обвинить в симпатиях и забрать…
Затем у папы вышло что-то вроде «ЛИВИС» — тут было что-то от Тита, имперское, римское, а в то время в Риме правил Бенито, папашу могли обвинить в симпатиях и…
После недели зрелых размышлений в кабинете и на чистом приморском воздухе, под карельской сосной, наконец, пришел «ЛИС»: Ленин + Иосиф Сталин. Имя в общем-то ничего — нейтральное, аполитичное, из животного мира, и папа уже чуть было не присвоил его сыну, если б не бабушка.
— Вы ослепли, майн кинд! — вскричала она. — Вы помешались — превратить двух вождей в одно хищное животное?! Причем хитрое. Тут можно загреметь без всяких симпатий. И я вижу, вам хочется в лагерь, вам надоела семья. Боже, зачем она вышла за гоя — еврей никогда не бросает семью, даже если его сажают. Возьмите любую еврейскую семью, где сидят, и вы увидите, что все сидят вместе! Забудьте «ЛИС», а, майн кинд?