Кара-курт
Шрифт:
Против него, по донесениям разведчиков, действует вражеская рота, два миномета, три пушки, а у Андрея, уже потерявшего половину бойцов, стрелковое оружие, два противотанковых ружья, считанные патроны.
Андрей плохо представлял, что делается на соседних участках, он не рассчитывал выйти из окружения, не думал остаться в живых. Отправленный в штаб отряда Петрунин как в воду канул. С минуты на минуту должен был начаться последний решительный штурм немцев.
Надеяться можно было только на блокгаузы — четыре дзота, расположенные вокруг двора заставы, пятый — под копной сена, там, где начиналось картофельное поле.
С самого утра сегодня затаилась подозрительная тишина. Артиллерия немцев била через
Андрей сидел на ящике от патронов у входа в блокгауз, старшина Ветров бинтовал ему раненную осколком голову. Рана болела. Предчувствие надвигающейся беды не покидало его. В голове десятки мыслей: «Где штаб отряда? Что с семьями? Где Петрунин?» И — главная тревога: «Смогут ли бойцы, оставшиеся в строю, выдержать штурм немцев?»
С закопченными лицами, с блестящими белками глаз, белыми зубами, черными от копоти руками, в окровавленных бинтах, в прожженной порванной форме совсем молодые защитники заставы подтаскивали к дзотам остатки боеприпасов, раскладывали гранаты. О чем-то они там переговариваются в блокгаузе, даже смеются?
Андрей подумал, что для всей страны война — это перемещение армий и дивизий, сражения на пространствах в десятки и сотни квадратных километров, передвижение сотен тысяч людей. Для одного солдата вся война — окоп, ячейка, амбразура дзота, узкий сектор обстрела, какая-нибудь лощина или сопка, а в руках — всего лишь винтовка, две — три гранаты. Придирчивым взглядом он вновь и вновь осматривал то, что осталось от заставы. Во дворе — хаос. Всюду битое стекло, обрывки бумаги, тлеющие головни. Обугленный остов конюшни, все еще чадят развалины дома начсостава. Пустыми глазницами закопченных окон смотрит в лес уцелевшее главное здание. Чудом сохранилась изрешеченная пулями дверь, несколько оконных переплетов. Немцам удалось прорвать гранатами брешь в заграждении: колючая проволока висит обрывками, закрутилась спиралями. В этом месте особенно много вражеских трупов в чужой зеленой форме. Эти нашли смерть, едва форсировав Буг. Но погибла и добрая половина пограничников. А сколько еще впереди боев и смертей?
Сохраняя внешнее спокойствие, Самохин поторопил старшину с перевязкой, отдавая распоряжения с таким видом, как будто нисколько не сомневался в исходе боя:
— Займешь амбразуру против главного входа! Воловченко с ручным пулеметом — в третий блокгауз! Осинцева с автоматчиками — во второй, ударять с фланга. Из винтовок бить залпами. Всем беречь патроны, сам тоже не увлекайся.
— Слушаюсь, товарищ старший политрук... Тут у вас к волосам немного присохло, вы уж потерпите...
Ветров так потянул прилипший к волосам бинт, что Андрей замычал от боли.
Он вдруг совершенно отчетливо осознал разницу между тем, как воспринимал события Ветров, и тем, что чувствовал он сам. У Ветрова дрожали руки от усталости, но старшина был убежден (и это Самохин знал точно): тяжелое положение заставы — явление временное. Стоит продержаться еще сутки, и наконец-то подоспеют замешкавшиеся где-то части Красной Армии. Всей своей мощью они обрушатся на зарвавшегося врага, отбросят его назад. Самохин, внешне спокойный, казалось бы, уверенный в победе, наедине с собой считал положение заставы безнадежным. И вместе с тем Андрей знал: он обязан не только выдержать бой, но и как можно дольше задержать немцев здесь, каким бы ни казался незначительным в масштабах фронта участок всего одной заставы, какими бы ни были малыми силы ее защитников. Должны же когда-то подойти на помощь пограничникам регулярные части армии, танки, авиация? Что представляет собой линия фронта? Откуда ждать подкрепление?
Никто не мог ответить Самохину на все это, так же как никто не мог сказать, куда подевался вместе с машиной-полуторкой лейтенант Петрунин. Именно Петрунин должен был все это рассказать, вернувшись из штаба. Пока что рассчитывать приходилось только на свои силы, а их оставалось слишком мало...
Андрей едва успел натянуть на забинтованную голову каску и спрыгнуть в блиндаж, как донесся нарастающий вой мин, серия разрывов накрыла заставу. Несколько артиллерийских снарядов разорвались во дворе. Со стороны ворот и там, где оставили проход в колючей изгороди, ударили автоматные очереди. С деревьев посыпались срезанные пулями ветви и сучья. На опушке леса появились, строча из автоматов, серо-зеленые фигуры.
Застава молчала.
Не встретив сопротивления, немцы ринулись во двор. Самохин увидел совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах, перекошенные лица, услышал пьяные крики. Какой-то толстый ефрейтор в смятой пилотке первым вбежал на крыльцо казармы, хватил прикладом в дверь. Ветров припал к прицелу «максима».
Самохин видел и слышал все сразу: дрожь «максима», грохот очередей, прищуренные глаза Ветрова, его руки с побелевшими от напряжения косточками суставов. Старшина бил в упор короткими очередями. Из третьего блокгауза доносились торопливые очереди пулемета Воловченко. Гремели винтовочные залпы. На крыльце росла груда тел в ненавистной серо-зеленой форме. Оставшиеся в живых немцы укрылись в казарме.
Самохину показалось, что немцев слишком много, что он сделал непоправимую ошибку, пропустив их во двор. Но, зорко наблюдая за ходом боя, Андрей видел: выход из казармы для врагов — ловушка, каждое окно точно пристреляно, на крыльце все увеличивается груда трупов.
Те, кому удалось вырваться из казармы, не успевали укрыться в лесу: двор простреливался с трех сторон, четвертая — открытое картофельное поле, там тоже дзот.
— Товарищ старший политрук! Тикають! Нимци тикають!
Самохин узнал голос Воловченко, тут же увидел того самого немца-ефрейтора, что первым ворвался в казарму. Обезумев, тот пытался перелезть через колючую проволоку. Самохин срезал его из автомата, ефрейтор повис на ограждении, а через него уже лезли другие.
...К шестнадцати часам третьих суток усиленная рота немцев, которой было приказано захватить заставу, была полностью разгромлена, командир роты взят в плен.
Самохин тщетно пытался связаться с комендатурой, со штабом отряда. Связи не было. Приказа об отходе не было. Петрунин все еще не вернулся. Что с семьями, Андрей не знал.
К исходу третьих суток наконец-то подошла воинская часть — пехотный батальон. Вслед за ним — бронетранспортер с командармом и армейским комиссаром. Самохин доложил результаты боя, передал командующему армией документы, захваченные у гитлеровского обер-лейтенанта, себе оставил немецкую карту: свои сгорели в канцелярии заставы.
Комиссар, осмотрев место боя, сказал: «Застава дралась отлично. Будете воевать вы и ваши пограничники в составе батальона. Назначаю вас заместителем комбата по политчасти».
В ту же ночь батальон отошел под Ковель и с ходу вступил в сражение за Любомль.
Начались тяжелые, изнурительные бои с противником, появляющимся, казалось, отовсюду. Но разведчики докладывали, да и по движению вражеской техники Самохин это чувствовал, что главные силы немцев ушли на восток. В одной из стычек с гитлеровцами, прочесывавшими лес вдоль шоссе, комбат был убит. Самохин стал начальником сводного отряда, собранного из остатков примыкавших к ним разрозненных частей. Отряд его оказался в глубоком тылу врага...