Кара-курт
Шрифт:
— Товарищ старший политрук! Сюда! Здесь они! — крикнул Петрунин, бросившись к товарняку.
Почему-то Петрунин стал считать вагоны и принялся открывать не ближайший, а тот, который выбрал по каким-то известным ему признакам. Рывком сдвинув дверь, он громко позвал:
— Марийка! Маша!
Тотчас из вагона, несмотря на продолжавшуюся вокруг стрельбу, стали выпрыгивать люди, разбегаться в разные стороны.
— Назад! Из вагонов не выходить! Эшелон идет к своим! — крикнул Самохин. Но люди продолжали прыгать из вагона, не обращая внимания на перестрелку.
— Вагоны не открывать!
На соседний путь уже подавали порожняк, сформированный из угольных платформ, открытых пульманов с пушками, автомашинами и другой немецкой техникой.
Какая-то девушка, спрыгнув на землю, налетела на Самохина, и он близко увидел ее бледное, без кровинки лицо, широко открытые, испуганные глаза.
— Куда? — удержав ее, спросил Самохин.
Та, не ответив ему, вырвалась и с криком «Мама!» бросилась к открытой двери, помогла выбраться женщине средних лет.
— Машенька! Анна Федоровна! Живы? — к ним подбежал Петрунин.
— Лейтенант, дайте команду машинистам выводить эшелон! — приказал Самохин.
«Что, если Ветрову не удалось парализовать связь, и на станцию вот-вот налетят самолеты?»
Петрунин, лихо ответив: «Есть дать команду!», успел все-таки подсадить на остановившуюся рядом платформу с углем Марийку и ее мать, что при всем напряжении боя не могло не вызвать улыбку у Самохина: какой смысл высаживаться из одного вагона и садиться в другой, тем более на открытую платформу, если оба состава идут на восток?
Однако сейчас было не до них, этих женщин, — в восточной стороне станции все усиливалась перестрелка, строчили два или три пулемета, ухали гранаты. Очевидно, какая-то группа немцев стремилась пробиться к железнодорожному полотну и, взорвав пути, преградить эшелонам выход со станции.
— Петрунин! Ветров! — крикнул Андрей распоряжавшимся погрузкой старшине и лейтенанту. — Собирайте людей, ударим с тыла по немцам, что засели у водокачки, иначе не прорвемся!
Красноармейцев набралось больше взвода. Разделившись на три группы под командованием Самохина, Петрунина и Ветрова, перебегая под вагонами, они стали обтекать с трех сторон группу немцев, засевших в развалинах водокачки.
Увидев, что их обходят с тыла, немцы развернули пулеметы в сторону группы Самохина, но Андрей даже рад был, что ему удалось отвлечь на себя внимание. Группа Петрунина незамеченной подошла к противнику вплотную, в развалины водокачки полетели гранаты. С криком «ура!» бойцы бросились в рукопашную.
Андрей вскочил на обломок кирпичной стены. В ту же секунду что-то ударило его в бедро, он упал. Только потом он услышал очередь пулемета и еще увидел, как сержант Воловченко метнул одну за другой две гранаты. Потом почувствовал, как его подхватили на руки, близко увидел закопченное, блестевшее от пота лицо Петрунина, затем от страшной боли потерял сознание. Очнулся, когда его вместе с раненым сержантом Воловченко грузили на платформу. Петрунин кому-то крикнул:
— Ты мне за них головой отвечаешь! Сдай в ближайший эвакогоспиталь! Оставайся с ними, я тебя сам найду!
Андрей увидел перед собой испуганное девичье лицо, широко открытые глаза, нос в веснушках, трясущиеся губы, узнал ту самую Марийку, которую выручал из фашистского плена Петрунин. Рядом с нею — такая же черноглазая худощавая женщина, очевидно, мать.
Девушка поднесла к губам Андрея флягу с водой. Он сделал несколько глотков, откинулся на жесткие куски угля.
— Ой, донюшка! Та их же ж надо перевязать! — донесся высокий встревоженный голос. — Та ой лышенько! Де ж вона була та чиста сорочка! Доставай ии, Марийко, рвы полосамы!..
— Я сейчас, мама, я сейчас, — ответила Марийка, трясущимися руками отыскивая в узле сорочку.
Самохин не помнил, как перевязывали его и стонавшего рядом Воловченко. Ему стало так плохо, что он надолго провалился в душную, пахнувшую углем и кровью темноту. В беспамятстве чувствовал отдававшиеся во всем теле мучительные толчки — однообразный перестук колес. Сознание словно бы независимо от него отмечало: «Едем! Прорвались! Все-таки прорвались!..» Он не знал, много или мало прошло времени. Пришел в себя, когда все вокруг стало вдруг трещать и рваться. Где-то очень близко ухали то ли снаряды, то ли бомбы. С эшелона без перерыва били пулеметы, оглушала винтовочная трескотня.
«Вот и линия фронта. Пройдем ли?» — мысль мелькнула и погасла. Все завертелось и замелькало перед глазами. В ушах томительный звон. Снова навалилась липкая, удушающая темнота.
Очнулся Андрей от мерного перестука колес, острой болью отдававшегося во всем теле. Некоторое время пытался справиться с этой болью, смутно припоминая, где он и что с ним, затем, пересилив себя, приподнял голову и осмотрелся.
Поезд шел по не занятой врагом земле. Но какая это была земля! Вдоль насыпи валялись изуродованные бомбежкой обгоревшие скелеты вагонов. Мимо проносились разрушенные полустанки, поодаль неторопливо проплывали перелески и березовые колки, медленно разворачивался по кругу затянутый клубами дыма горизонт.
Навстречу то и дело попадались пепелища сожженных деревень с пожухлой, опаленной пожарами зеленью садов, с торчащими к небу черными, закопченными пальцами печных труб.
Но не эта тягостная картина всеобщего пала и разрушений угнетала его. Страшнее было другое: по всем видимым проселкам и тропам, по бежавшему рядом с железной дорогой асфальтированному шоссе толпами шли и шли тысячи женщин, стариков и детей, катили свой скарб на тележках, велосипедах, в детских колясках, тащили вещевые мешки на себе, и лишь немногие ехали на изредка попадавшихся подводах, в битком набитых грузовиках.
Беженцы... Тысячи, десятки тысяч беженцев.
Андрея охватило мучительное чувство стыда и бессилия. Но чем он мог помочь этим обездоленным людям?
Он не знал, где сейчас его отряд, все те люди, которых ему удалось вывести из окружения, но был уверен, что всех их оставили в прифронтовой полосе, влили в какую-нибудь часть.
Впереди показалась станция. Это от нее клубами поднимался к небу черный дым, стлался до горизонта. Паровоз стал подавать продолжительные гудки, и, словно по его сигналу, на шоссе, подходившем к станции, ускорилось движение: все заторопились к поезду — единственной возможности спастись.