Карабарчик
Шрифт:
Глава первая
В один из солнечных зимних дней над Тюдралой понеслись тревожные звуки церковного набата. Все село пришло в движение: скакали верховые, шли пешие, скрипели колесами таратайки, ржали кони. На маленьких лохматых лошадях, густой колонной, к центру села двигались с Темиром алтайцы.
Группа фронтовиков, во главе с Прокопием и Печерским, вышла на площадь с Красным знаменем. Позади шагали Кирик и Янька. Сегодня Степанида надела на них новые рубахи, нарядила
Народ прибывал. Со стороны заимки Зотникова на окраину Тюдралы выскочил всадник. Покружил вороного коня и, подняв его на дыбы, яростно ударил нагайкой. Сверкнули на солнце серебряные накладки седла. Повернув лошадь, всадник бешеным галопом помчался обратно. Среди деревьев замелькали его богатая шуба и нахлобученная шапка, опушенная мехом выдры. Это был кривой Яжнай. Рано утром, объезжая зимние пастбища, он не нашел на месте пастухов и, узнав, что табунщики и чабаны уехали вместе с Темиром в Тюдралу, поскакал туда. При виде тысячной толпы народа бай струсил и погнал своего коня на заимку Зотникова.
Митинг открыл Прокопий:
— Товарищи! Буржуазное правительство пало! — говорил он. — В стране утвердилась власть рабочих и крестьян. Трудовой народ стал хозяином своей судьбы. Только через Советы мы придем к счастливой жизни. Да здравствует отец и учитель мирового пролетариата — Ленин!
По площади, точно вешний поток, прокатился гул голосов; он нарастал откуда-то издалека и превращался в могучий рокот.
— Слава Ленину!
— Да здравствует власть Советов!
— Смерть мироедам!
После Прокопия выступил Печерский, за ним — Темир. Говорил он по-алтайски. При упоминании Сапока и Яжная лицо его мрачнело и озарялось улыбкой радости, когда он называл русских братьев — Печерского и Прокопия.
В этот день тюдралинцы выбрали свой первый Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов с председателем Прокопием Кобяковым.
Военным комиссаром отряда самоохраны был избран Иван Печерский, его заместителем — Темир.
Но враги советской власти не дремали.
Вечером на заимку Зотникова приехали Сапок, Аргымай и кривой Яжнай. Ночью же сюда на взмыленном коне прискакал Ершов — бывший царский офицер. Его сопровождал Огарков.
Евстигней и все присутствующие при виде Ершова поднялись с мест.
Когда забрезжил рассвет, гости Зотникова разъехались в разные стороны. Провожая Ершова, Евстигней задержал его на крыльце.
— Как же держаться с большевиками?
— Тише воды, ниже травы, постарайся втереться к ним в доверие. — И, наклонившись к уху хозяина, Ершов прошептал: — Скоро так нажмем на коммунистов, что кровь из них ручьем брызнет! — Глаза Ершова сверкнули. — А сейчас притихни. Съезди завтра в Тюдралу, в сельсовет. Так, мол, и так, я, Евстигней Зотников, стою за социализм, — Ершов зло усмехнулся, — а поэтому отдаю, мол, в общее пользование маральник. Понял? — Видя, что хозяин нахмурился, Ершов похлопал его по плечу. — Потом мы его вернем. Все будет
Евстигней явился в Тюдралинский сельсовет. Долго шарил глазами по стенам и, не найдя иконы, опустился на лавку.
— Зачем пожаловал? — спросил сурово Прокопий.
Зотников не спеша погладил окладистую бороду, проговорил вкрадчиво:
— Значит, теперь и показаться нельзя? А ежели, к слову доведись, я сочувствующий советской власти, можешь ты меня гнать?
— Ну хорошо. Говори, зачем пришел?
Евстигней крякнул:
— Желаю свой маральник в общее пользование передать.
— Хорошо. Завтра пошлю комиссию, маральник примем. Еще что?
— Бумаги мне никакой не надо. Только запиши где-нибудь, что Евстигней Зотников желает строить… как его… этот самый… — Евстигней наморщил лоб, — социализм, — медленно произнес он незнакомое слово, слышанное от Ершова.
— Все? — с трудом сдерживая гнев, спросил Прокопий.
— Еще желаю отдать старую собачью доху, что купил на ярмарке в Бийске, и комолую корову. Еще… — видя, как побледнел Прокопий, Зотников умолк и в страхе попятился к дверям.
— Вон отсюда! — Прокопий грохнул кулаком по столу и, схватив шапку Зотникова, швырнул ее вслед хозяину. — Паразит!
Вскочив на лошадь и не оглядываясь, Евстигней помчался во весь карьер к заимке.
Через некоторое время в Мендур-Сокон, в сопровождении Темира и Кирика, приехала русская девушка.
— Наш фельдшер, — объявил Темир Мундусу. — Завтра освободим один из аилов, где она будет жить и принимать больных, а сегодня пусть заночует у нас.
Мундус вынул изо рта трубку и, кивая головой девушке, приветствовал ее по-алтайски:
— Каменный твой очаг пусть будет крепким, пусть будут у тебя кучи пепла и толокна!
Это значило, что он желает приезжей спокойной, счастливой жизни в стойбище.
Наутро, надев белый халат, фельдшерица стала обходить аилы. Переводчиком ей был Кирик. Зашли к снохе слепого Барамая, Куйрук.
Куйрук неохотно поднялась навстречу.
Девушка окинула взглядом бедную обстановку аила и спросила Куйрук о здоровье. Куйрук отодвинулась от гостьи, пробормотав что-то невнятное.
— Что она говорит?
— Она говорит, — запинаясь, начал Кирик, — что русским лекарям не верит.
— А кому же она верит?
Кирик перевел вопрос, но Куйрук, бросив палочку, которой она ковыряла пепел в очаге, отвернулась и не отвечала.
— Скажи, чтобы она вскипятила воду в казане, — сдвинув брови, строго сказала фельдшерица. — Я через полчаса зайду.
Фельдшерица и Кирик вышли из жилья.
В соседнем аиле нудно плакал ребенок и раздавался сердитый женский голос.
У самого входа топтался привязанный теленок. Фельдшерица погладила его по блестящей спине и повернулась к сидящей старухе. Та оказалась словоохотливой. Кивнув головой на люльку, вернее на небольшую деревянную колодку, где лежал ребенок, она рассказала, что внучка Урмат день и ночь не дает ей покоя.