Шрифт:
"Как в раковине малой - Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть её мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы её повторены
В движении и завитке волны, -
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии тёмная страна,
Заключена и преображена..."
(Максимилиан Волошин "Коктебель")
Набережная Коктебеля насквозь пропахла виноградом "Изабелла", йодом, водорослями, пригоревшим на углях шашлыком. Напротив знаменитого дома Волошина
Инна смотрела на всё это весёлое безобразие, и на губах её стыла вымученная улыбка.
Ей было грустно здесь, среди беспечной вакханалии, в почти мифологическом южном раю, рядом с бродягой, похожим на Диогена, вылезшего из своей бочки.
А может быть, она просто устала? Вот именно, устала, и всё. Позади остались помпезные царские и графские дворцы, канатка на туманный Ай-Петри, залитая огнями Ялта, чинная Феодосия... А теперь она стояла на набережной Коктебеля, окружённая полуголыми туристами в парео и сланцах, полупьяными музыкантами и аборигенами, торгующими с лотков всякой всячиной.
"Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор,
Причащусь я горькой соли задыхающейся волны,
Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело..."
Чобр - это, наверное, был чабрец. Он тоже продавался здесь, среди пучков других сушёных крымских трав - от мяты до адониса. Травы пахли тревожно и пряно. Торговавшая ими бабулька, поймав Иннин короткий взгляд, поманила её к себе узловатым скрюченным пальцем:
– Вот эту травку ежели, девонька, мужику своему в чай подсыплешь - он тебя без роздыху всю ночь ублажать станет. Потому и называется - железница.
Покраснев, Инна засмеялась и покачала головой, отходя прочь. Она ничего не ответила, решив: пусть приставучая бабулька думает, что у её мужика и без железницы нет таких проблем.
Проблем и вправду не было... как и мужика. Постоянного. Последний из них исчез из Инниной жизни полгода назад. Менеджер по продажам их фирмы.
Инна медленно побрела вдоль лотков, на которых лежала разная шебутня: тельняшки, можжевеловые подставки, огромные раковины, магнитики с картой Крыма... Она рассеянно прислушивалась к аккордам разбитных рокеров. Теперь те затянули чиграковскую же "Вечную молодость".
Волошин и его друзья почему-то казались Инне похожими на этих музыкантов - вечно молодые, вечно пьяные. Трудно было оставаться иными в таком волшебном месте, где на берег накатывал прибой, пахло чабрецом и виноградом "Изабелла", а ветер оставлял на губах привкус соли и йода.
"Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху - разбег, а мысли - меру дали..."
– Морская прогулка вдоль Карадага на настоящей пиратской шхуне!
– звонко грянул у неё над ухом весёлый голос, и Инна даже подпрыгнула от неожиданности. К туристам здесь то и дело подбегали аборигены с такими же призывами, но паренёк, глядевший сейчас на Инну нахальными чёрными глазами, был выряжен именно, как в фильме про пиратов: в тельняшку и короткие лиловые шаровары, из-за пояса которых торчала рукоять ножа. Его кудрявые тёмные волосы перехватывала красная бандана, в правом ухе болталась огромная, якобы золотая, серьга, а пухлые губы растянулись в залихватской ухмылке.
– Наша "Фортуна" ждёт только вас, мадам!
– отчеканил парень, просияв ещё пуще в ответ на Иннин недоверчивый взгляд.
– Всего пятьсот рублей, мадам!
– Да это грабёж!
– воскликнула Инна, невольно засмеявшись, и мальчишка немедленно парировал:
– Так на то мы и пираты, мадам!
И легонько потянул Инну за локоть прохладными пальцами, а она шагнула к причалу, как загипнотизированная, неловко переступая каблуками босоножек по выбеленным солью прибоя доскам.
Это было и впрямь наваждение какое-то, но... шхуна, единственная из болтавшихся возле причала яликов и яхт, действительно походила на пиратскую: вплоть до чёрных парусов, сейчас свёрнутых, хлопавшего по ветру "Весёлого Роджера" на верхушке мачты и громадного снежно-белого попугая с грозно изогнутым клювом, запертого в большой клетке на юте - или как там называлась эта часть судна. Он один восседал на своей жёрдочке вольготно, а люди вокруг него теснились впритык друг к другу - на скамейках вдоль бортов и прямо на палубе. "Пираты" явно набрали на свою "Фортуну" куда больше народу, чем следовало.
– Пиастр-ры!
– предсказуемо заорал попугай скрипучим голосом под общий хохот пассажиров.
– Пиастр-ры! Кар-рамба! Комо эста? Мучо трабахо, покито песо!
Удивительно, но он не матерился, как того ожидала Инна. Щадил уши пассажиров.
Самих же псевдо-пиратов оказалось всего трое. Так нагло заманивший Инну на борт судёнышка чернявый матросик в красной бандане. Кряжистый, седой и давно не брившийся - видимо, для большей аутентичности - мужик, которого капитан, стоявший у деревянного, отполированного ладонями штурвала, отрекомендовал так:
– Старший помощник Лом!
На что экскурсанты, помнившие бравого Врунгеля и яхту "Беда", нервно захихикали.
И ещё был сам капитан.
В тельняшке и джинсах. Высокий, куда выше Инны с её "метр-семьдесят-пять-на-каблуках", как она всегда говорила. Худой. Очень загорелый. Черноволосый. Такой же небритый, как его старпом. С ясными зелёными глазами, от углов которых расходились лучики ранних морщин, светлевшие на смуглой коже.
И с деревяшкой, прикрученной к колену правой ноги. Вместо половины ноги, которой ниже колена не было вовсе. Только эта сужавшаяся книзу, как в старом фильме, деревяшка.
Инна обмерла.
Увидев, что все экскурсанты украдкой посматривают на его ногу, капитан весело сказал хрипловатым баритоном:
– Моя шхуна называется "Фортуна", а я - Одноногий Сильвер, что поделать, такова пиратская жизнь!
Он лихо стукнул своей деревяшкой о палубу, а когда окружавшие его люди неуверенно засмеялись, приказал, обращаясь к матросику: