Карамель
Шрифт:
— Но я хотела…
— Не заставляй меня прогонять тебя.
Ирис закрывает свой рот и, сузив глазки, отворачивается вновь на экран. Иногда мне хотелось, чтобы Ирис была немой, как некоторые попрошайки, ошивающиеся рядом с Золотым Кольцом.
Я задумываюсь о своем здоровье, о том, что в последнее время опять вижу сны — такое случалось лишь в детстве, но и тогда и ныне происходило одно и то же, мои сны были наполнены единым смыслом: я тонула.
Не притрагиваюсь к стейку и не делюсь с Ирис, хотя вижу, как она изводится от голода, периодически поглядывая на мой заказ. Мы вновь возвращаемся
Я листаю книгу, которую своровала с отцовского шкафа. Он запрещает мне выносить из дома старую печать и другие ценности; но правила для того и созданы, чтобы их нарушать.
Ирис достает зеркальце в серебряной оправе и поправляет макияж, состоящий из красных теней и почти черных румян. Ей всегда хотелось выглядеть худой, поэтому она рисовала скулы, как у всех этих бедняков.
— Подарили? — кидаю я, смотря на безделушку в ее руках.
— Друг, — отвечает она, даже не глянув на меня, и тем самым совершает ошибку — она не имеет право относиться ко мне с таким неуважением.
— Подделка небось, — смеюсь я, перелистывая страницы, но я уже не читая.
Текст расплывается перед глазами; мне все равно на то, что написано в книге — теперь я просто хочу поставить подругу на место.
— Кого удивишь этим серебром? — продолжаю я, быстро пихаю руку в свою сумку и делаю вид, будто что-то ищу там. — Надо же, забыла дома. Знаешь, — я держу рвущуюся улыбку в себе, — это такое зеркало в платиновой оправе, представляешь, да? — Вижу голодный взгляд Ирис и дрогнувший уголок губ, — представляешь такое? Так вот оно усыпано различными камнями.
Я останавливаюсь — даю подруге секунды, чтобы она вообразила в своей пустой голове картинку, которую я ей преподношу.
— Знаешь, — я складываю руки перед собой и скрепляю их на подбородке, — рубины, сапфиры…
Широко улыбаюсь.
— Вот это я понимаю — подарок, — подвожу черту я.
Ирис готова захлебнуться от жадности, ее хищный взгляд опять пересекает меня.
— Тебе отец подарил, — отмахивается подруга и сосредоточенно отводит глаза в сторону, хотя я знаю, что ее теперь волнует: какой микроб разошелся по ее мыслям и что охватило каждый участок сознания — соперничество поджигало ее.
И, пускай, такое зеркало у меня дома не хранилось, почти задушенная от зависти и злости подруга была недурной альтернативой скучному обеду.
— А тебе кто? Попрошайка? Попрошайка, которому оно случайно перепало? — роняю я с досадой и затем с жалостью смотрю на Ирис.
Мы опять молчим.
Глупые. Жизнь — сравнение. Жизнь — борьба. Глупая борьба. Стоим с отцовскими кошельками друг напротив друга и мерим у кого толще.
Проходит наш перерыв, и вскоре мы слышим звонок; на большом экране, парящем в воздухе, появляюсь я.
— Мы ваши Создатели! — громогласно объявляет моя копия.
Повторяется речь про Богов и Мир.
Мне нравится, что камера меня любит, мне нравится, как я выгляжу и смотрюсь со стороны, мне нравится, что другие могут это наблюдать. Отец купил несколько часов на телевидении, чтобы различные компании могли посмотреть на меня и, если что, предложить работу.
Я поднимаюсь, убираю книгу в сумку и беру вилку, после чего ломаю стейк на хаотичного размера куски, кидаю столовый прибор подле и взгляд на служащего, что в открытую пялится на меня, улыбаюсь, а потом ухожу. Ирис отправляется вслед за мной.
— На Золотое Кольцо? — повторяю я свой вопрос, на который подруга так и не ответила.
— За твой счет, — лукаво улыбается она.
Мы подходим к лестнице, и к нам подъезжает лифт — оказываемся внутри: двери закрываются.
Место, где мы обедаем, располагается на крыше нашего учебного заведения; сухая искусственная листва оплетает арку над входом, стеклянные балконы выставляют на показ миниатюрные столы на две персоны, кафельная дорожка уводит служащих под купол, где происходит готовка. У нас с Ирис есть свое место, куда мы обыкновенно садимся и которое никто никогда не занимает. Стулья металлические — резко прижмешься лопатками к спинке: ударишься о выпирающую конструкцию; и, хотя обтянуты они плотной тканью, сидеть на них все равно неудобно. Ноги приземляются на мраморную плитку, каблуки ударяют по ней в такт чужой речи, сливающейся в неясную композицию — песнь города. Поднимая глаза к небу, кажется, что еще чуть-чуть — и ты непременно достанешь грязные облака руками. Выше нашей школы было лишь здание комитета управляющих. Образование — это вторая ступень после семьи, конечная — управление. Кто-то мне говорил, что после третьей следует вновь семья и получается, что змея заглатывает свой хвост — но не думаю, что этому можно верить.
Мы едем вниз и оказываемся в холле. По расписанию стоит философия — не принимаю и не признаю этот предмет, просто потому, что у меня своя философия, и никакие древние мыслители никогда не заставят меня пересмотреть свои убеждения.
Навстречу выплывает Ромео — он мельком глядит на Ирис, кивает ей и подходит ко мне. Подруга оставляет нас.
— Сладкая девочка, — мурлычет Ромео и пытается взять меня за локоть.
Я нервно отстраняюсь, хотя на лице пытаюсь держать все то же бесстрастие. Сладкая девочка… В этой сладкой девочке было столько желчи, что не стоило к ней прикасаться.
Мне не нравится сама по себе демонстрация отношений. Я буду готова на это только тогда, когда увижу кольцо на безымянном пальце.
— Ты немного не в себе, — подмечает Ромео, и тонкие губы его слабо сжимаются.
Мимо нас проходит группа ребят, а я киваю юноше, чтобы мы отошли. Замираем около стены — серой, грубой, сдавливающей. Окон нет ни в коридоре, ни в кабинетах, у многих и в личных квартирах и в домах нет окон: да к чему вообще смотреть на серое небо, схожее с куском обглоданного кем-то картона?
— Ты никому не должен говорить это, — тихо, размеренно проговариваю я и получаю согласие.
— Что случилось? — спрашивает Ромео.
На секунду мне кажется, что я слышу искреннее беспокойство или даже заботу в его голосе. Но это ведь удел низших людей — чувства; верно?
Юноша слегка встряхивает головой и, сбежавший из-под геля, черный волос прибивается обратно, словно заплатка — вставая на свое место. У Ромео шрам на виске, который он всегда пытается скрыть, и еще один на щеке — под глазом: еле заметный рубец.