Карамель
Шрифт:
— Это твоя? — удивляюсь я.
— Наша. Исключительно для работы, — отвечает парень, — поэтому давай не будем разбивать ее или скидывать вниз?
Не понимаю шутку и серьезно киваю — Серафим смеется. Он рассказывает о том, что у них множество разнообразных машин по всем точкам города: разные районы, разные предприятия, разные владельцы, но все их объединяет одно — принадлежность к фирме «Циклоп». Я о такой не слышала, посему особого внимания этому не уделяю. Автомобиль же, который в действительности принадлежит Серафиму и является его личным, тот серебристый мустанг без крыши — первый увиденный мной.
Мы садимся
— Знаешь, Карамель, — медленно проговаривает Серафим, будто боится вспугнуть меня неподходящими словами, — не говори об Остроге, не надо. Попрощайся с семьей, если есть за что — попроси прощение, а с Острогом мы разберемся сами. Проведи время с родными должным образом.
Мы быстро пересекаем районы и оказываемся у высоток Северного — Серафим высаживает меня на улице Голдман, где мы терпим разлуку. Маленькие каблучки белых босоножек стучат по мраморному полу, я дергаю дверь — по привычке, но она закрыта. Если бы мать была в саду, заметила, как подлетела машина на посадочное место и вышла, но дом, по-видимому, не располагал ее присутствием вовсе. Тогда я задаюсь двумя вопросами: почему Миринда не соизволила вынести свое тело в прихожую и хотя бы поинтересоваться прибывшим и вернулась ли Золото домой из школы.
Дверь передо мной отворяется, появляется маленькая щелка, а в ней глаз Миринды.
— Мы не принимаем гостей, — быстро отчеканивает женщина и закрывает, но я пропихиваю в дверь ногу, дергаю ручку и заваливаюсь вовнутрь. — Семья Голдман не… Мисс Голдман?!
— Просто молчи. Уйди на кухню и молчи, — роняю я и захожу.
Держу путь в гостиную и огибаю угол — на лестнице.
— Где все, Миринда? — в крике спрашиваю я, но служанка не отвечает.
Оказываюсь у своей комнаты — дверь плотно закрыта; я несколько раз дергаю ее: не поддается.
— Миринда? — повторяю я.
Думаю, что служанка набирает кого-нибудь из членов семьи, дабы рассказать о появлении блудной дочери.
— Почему моя комната заперта? Я хочу переодеться! — продолжаю я, колотясь в дверь.
Удивительно, как этот дом действует на меня: атмосфера в нем пробуждает злость и недовольство, душевное неудовлетворение и обиду. Кару. Я пытаюсь сопротивляться той избалованной девочке.
— Ваши родители уехали, мисс Голдман. — За спиной появляется Миринда.
— Где ты была? — спокойно спрашиваю я.
— На кухне, мисс Голдман. Как вы и велели.
Я киваю ей.
— Ваши родители уехали, мисс Голдман, — повторяет женщина, и от лица моего следует вопрос об их направлении.
Куда они могли уехать в такое время вдвоем?
— На ваши похороны, мисс Голдман.
Хочу что-нибудь сказать, воскликнуть — не получается; оглядываюсь — в том ли я доме? я ли это? что, черт возьми, происходит?
— Мои… — у меня не выходит повторить.
— Это все новости, мисс Голдман. — Миринда протягивает мне газету, которую она принесла с кухни и держала за спиной. — Сегодняшний выпуск, мисс Голдман.
«Тело Карамель Голдман найдено в море: Северный район больше не безопасен» объявляет заголовок статьи, которую преследует несколько снимков достаточно скверного качества: я различаю плавающий на поверхности труп, лицо которого почти не видно — лишь грязно-белые волосы платком распластались по поверхности воды, все иные участки тела разбухшие от длительного пребывания в воде. На мертвой девушке белоснежное платье — я рассматриваю его, ищу изъяны, пытаюсь уличить в том, что оно абсолютно отличается от моего, но это не так — идентично. Больше половины тела погружено в воду. Может, быть это в действительности я, а то, что пребывает сейчас в мире людей — остаток, сгусток, осколок?
— Чья это статья? — спрашиваю я и срываюсь на крик. — Кто нашел тело? Кто наврал моей семье?
— Я не знаю, мисс Голдман! — Миринда щурится, слегка отклоняясь от меня. — Простите меня, мисс Голдман! Правда! Не знаю! Все, что знаю — пришло оповещение о похоронах, но проститься возможности они дать не могут.
Я останавливаюсь: прячу на дно все ужасы, которыми хотела осыпать служанку, потому что та попала под горячую руку.
— Почему проститься нельзя? — спрашиваю я.
В день, когда умер дед, нам на почту пришло оповещение. В нем говорилось о том, что мы должны подъехать по указанному адресу в определенное время; давалось несколько минут на прощание, после чего тело должны были сжечь. Дед лежал в открытом гробу: я простояла около него несколько минут, после нам зачитали завещание, и на том похороны закончились.
— Наверное, тело, что нашли, изуродовано, — со скорбью в голосе — не скрывая того, словно в гробу поистине знакомый ей человек — предполагает служанка. — Семье не дадут смотреть на такое, покажут закрытый гроб и отпустят, — шепчет Миринда — я представляю, что ей случалось смотреть на закрытую крышку гроба; впервые чувства женщины не обходят меня в стороне, от того я и задумываюсь. — Но вы-то здесь, мисс Голдман, кто тогда там? С кем прощается ваша семья?
Я прижимаю ладони ко лбу и зажмуриваю глаза — в голове опять начинается неясная мне пульсация. Теперь причина закрытия моей комнаты ясна.
— Никому не звони, ладно, Миринда? — прошу я, поле чего отдаю ей газету и разворачиваюсь.
— Я могу вам чем-то помочь? — задает она мне вопрос, когда я подхожу к отцовскому кабинету.
— Ты уволена, Миринда, — говорю я. — В семье Голдман раскол, и еще недолго нашей улице существовать. Уходи, пока не поздно, ибо я отпускаю тебя.
— Но… мне кажется, я должна остаться с вами. Мне кажется… я должна, — повторяет и повторяет женщина, крутя в руках угол своего белоснежного передника. — Я должна остаться, мисс Голдман. Должна, должна…