Караул устал
Шрифт:
Но до меня всё доходило, как до жирафа, на десятый день. Потому что больному нужен покой, так решил консилиум светил. Почему консилиум? Потому, что я остался жив, а остальные жертвы тазера (сколько их, мне, конечно, не сказали, но не одна и не две), остальные — умерли. Интересно же, с чего бы это мне так повезло?
И вообще… С самого верха пришла команда: этого лечить на всю катушку, не жалея ничего.
И не жалели! Щедрой рукой назначали АТФ, кокарбоксилазу, рибоксин и прочие дефициты. Преимущественно в инъекциях. Часто — внутримышечных. Чтобы при попытках сесть больной чувствовал что
И ещё — седативные. Много седативных. Лечебно-охранительное торможение, по Павлову. Мировая практика к подобному способу лечения относится неоднозначно, но у советских Павлов — собственная гордость, идеи нервизма всесильны, потому что они верны!
И потому эти жирафовы дни я провел в полусне, полубреду, полуотсутствии, трудно подобрать определение.
Тогда, умирая, я вспомнил всё. Так мне показалось. И сейчас, в больнице, старался удержать в памяти. И, как ни странно, седативные помогали, возвращая пережитое.
А пережитое было странным и смутным, как воспоминание о детских снах. Например, мстилось мне, что я в тех снах не был никаким знаменитым шахматистом, а был военным врачом, хирургом. И не только хирургом, кем нужно, тем и был, война, она научит выживать. Или не научит, как получится.
В тех снах до Олимпиады и первые годы после неё у власти в стране находился дорогой Леонид Ильич, пусть и сильно сдавший. В тех снах и с Ольгой, и с Надеждой я был знаком поверхностно, в институте, после которого наши пути разошлись навсегда. В тех снах Советский Союз растаял в начале девяностых, как снеговик весной, вместо одной страны получилось множество княжеств, которые, как водится, начали усобицу, сражаясь до последнего подданного. И я был одним из последних, пока не сгорел в пламени фотонной бомбы, сброшенной на Чернозёмск силами одного из сопредельных княжеств. А, может, и наш князюшка постарался. Чтобы не достались врагу, да. У нашего князя городов много.
Бред?
Ну, разумеется.
Конечно, бред. И я ничего о нем не скажу очередному доктору, который внимательнейшим образом расспрашивает меня о моих мыслях и чувствах: не слышу ли я голосов? Не думаю ли, что у меня великая цель? Не считаю ли, что мир несправедлив, и его нужно исправить?
Отвечал я спокойно и уверенно: голосов не слушаю, мне хватает «Маяка» и программы «Время». Великая цель не у одного меня, а у всей страны — под руководством Партии строить коммунизм. А мир не один, нет (тут доктор насторожился): есть мир капитала, несправедливый и жестокий, есть мир социализма, освобождающий людей от гнёта капитала, и есть третий мир, развивающиеся страны, народ которых тянется к социализму, но по разным причинам ещё не может его построить без нашей помощи.
Тут доктор поскучнел, собрал свои блокноты, и ушел, пожелав мне скорейшего выздоровления.
А я себя больным и не чувствовал. На пятый-то день. В области сердца поначалу чувствовалось нечто этакое, так ведь не простой иголочкой вводили адреналин. А сейчас — полный порядок. У меня и ЭКГ снимали четыре раза, и ЭЭГ, и прочие анализы проделывали во множестве, но ничего удивительного не нашли.
Девочки меня навещали. Каждый день в день. Мандарины, груши приносили, даже однажды авокадо. Из специального магазина, ага. Разговорами не утомляли, видели, что я под седативными, сказали только, что волноваться совершенно не о чем.
И я не волновался. При таких девочках — и волноваться! Не говоря уже о препаратах, да.
Но всему приходит конец, пришел конец и моему лечению.
Это я понял, когда в палату — на одного, скромную, — пришел мой начальник по «девятке», полковник Батырбаев.
— Как здоровье? — поинтересовался он, дав понять, что разговор наш неофициальный.
— Благодаря советской медицине — замечательное, товарищ полковник, — ответил я столь же неофициально.
— Это хорошо, это хорошо…
И Батырбаев сел за стол, достал из портфеля папочку, и стал вводить меня в курс того, что со мною случилось.
Оказывается, на квартиру был налет неустановленной — пока неустановленной! — националистической террористической группировки. С целью убийства дочери члена Политбюро товарища Стельбова. Но благодаря мне, лейтенанту Чижику, налет сорвался, и в процессе боестолкновения все четверо террористов были обезврежены. Да, да, лейтенант Чижик, все четверо, так нужно для дела.
Ну да. Чижику что двоих положить, что четверых, какая разница? Четверых даже больше почёта. А девушек лучше оставить в стороне. Из соображений высшей политики. А то просто чёрт знает что получается. Понадобится — потом раскроют детали. А не понадобится — не раскроют.
Двое — уголовники с историей, продолжал просвещать меня Батырбаев. По всем документам должны были отбывать срок в местах лишения свободы. Как оказались в Москве, почему о побеге ничего не сообщили — с этим разбираются.
Почему о побеге, спросил я. Просто поступила команда предоставить их в распоряжение…
Это, лейтенант Чижик, не ваш уровень. И не мой. Разбираются. Там! — и палец в потолок. Продолжим. Остальные двое не опознаны. Инцидент попадает под государственную тайну, все причастные осведомлены о неразглашении. Вы, разумеется, тоже не разглашаете. По должности.
Ваши действия признаны правомерными и эффективными. Вероятно — весьма вероятно! — вы вскоре станете старшим лейтенантом. Досрочное присвоение очередного воинского звания — знак высокой оценки вашей службы.
Служу Советскому Союзу.
Служите, служите. И да, в определенных кругах вас теперь зовут Смерть-Чижик. Заработали вы репутацию, ничего не скажешь.
И Батырбаев ушел. Оставив на тумбочке два яблока в пакете коричневой бумаги. И в другом пакете — мой пистолет.
Неофициальный, значит, визит.
Ладно.
Я осмотрел оружие. Вычищен, и магазин пополнен. Все восемь патронов. Будь готов! Всегда готов!
Соскучился я здесь. Радиоприемника у меня нет, врачи не разрешают тревожить. И даже проводного приемника нет. И телевизора нет. И газету «Правда» мне не разрешают, несмотря на мое заявление, что я должен чувствовать пульс Родины, с ним мне спокойнее. С Родиной, Чижик, всё в порядке. Выпишитесь — узнаете подробности.
И вот настал день выписки. Ура, ура. Девочки привезли французский костюм и всё остальное, и я, наконец, почувствовал себя чеховским человеком, по крайней мере, в отношении одежды.