Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться
Шрифт:
По некоторым недомолвкам, ОН догадался, что причиной игнорирования местными музейщиками его картин стало отсутствие у него профессиональный подготовки в области живописи. Доморощенной живописи, которую они иначе, как «примитивной», не называли, оказалось не место в фондах местных музеев. Ему дали понять – «знай сверчок свой шесток».
Своё вторжение в область живописи с претензией на публичную демонстрацию картин, ОН сам считал нахальством и отдавал себе в этом недвусмысленный отчёт. Но никогда не претендовал на что-то большее, чем быть просто иллюстратором страниц прошлого в тех его нишах, которые остались за пределами интересов профессиональных художников.
Никто даже не поинтересовался, на каких условиях ОН собирался передать музеям свою коллекцию. А ОН задумывал
Но постепенно угасавший у него интерес к живописи теперь исчерпал себя окончательно. И совпало это по времени с его семидесятипятилетием, когда ОН с удовлетворением отметил, что обманул прогнозы врачей и прожил дополнительно целых 15 лет. Объяснение этому феномену ОН однозначно находил в своём самозабвенном увлечении живописью, поддерживавшем в нем интерес к жизни и ментальный тонус.
Теперь он как бы вынырнул на поверхность жизни. Прежде ОН не замечал насколько захламлена его однокомнатная квартира, превращённая им в студию. Холсты, рамы и подрамники, многочисленные и не очень чистые принадлежности для масляной живописи во всех углах – все это стало его раздражать. Блаженное спокойствие и уравновешенность, которыми ОН наслаждался долгие годы, сменились бессонницей, беспредметным внутренним беспокойством, неопределёнными желаниями. Затворничество стало его тяготить. Он не мог придумать достаточно интересного для него занятия. «К пивному ларьку», как это нередко случается с некоторыми, не знающими куда себя деть пенсионерами, его не тянуло.
Женщины уже давно его не интересовали. Те, что были в его жизни, иногда всплывали в его памяти по разным поводам и это, как правило, были приятные воспоминания. Хотя смутные и кратковременные. Последняя его женщина была одновременно и одной из первых в его жизни. Так случилось, что они надолго расставались. По его вине. Спустя два десятка лет, ОН нагло явился с повинной. Она с трудом приняла его назад.
У него была своя жилплощадь, но они долгое время жили вместе в её более просторной квартире. Характер у неё был «крепкий», выковался за два десятилетия работы начальником цеха и секретарём парткома. Но что-то было в обоих, что удерживало их рядом друг с другом. И как-то так у них получилось, что эта последняя женщина в его жизни, общительная от рождения, свыклась с его ежедневным погружением в себя за мольбертом. Привыкла и стала ценить тишину в квартире. Сама стала все чаще искать уединения в своей комнате. Иногда ОН ее жалел. Хотел бы измениться, стать пообщительней, но не мог. И был благодарен ей, что она принимала его таким, какой ОН есть. Она не очень благоволила к его творчеству, держала его на скудном пайке похвал. Тематика картин её не удовлетворяла. Она бы хотела, чтобы ОН занимался интерьерной живописью, пейзажами, в частности. Но здесь ОН был непреклонен.
– Мой мозг спит, – говорил ОН ей в ответ, – когда я малюю эти веточки-листочки-цветочки. Они дарят мне лишь кратковременную эмоцию в случае удачного мазка. А мои персонажи на полотнах требуют от меня понимания их сущности, то есть требуют постоянного интеллектуального труда, который поддерживает во мне жизненный заряд.
И она смирилась. Со временем эта женщина, насквозь пропитанная старозаветными женскими предрассудками о семейной жизни, поняла преимущества гражданского брака, с которым никак не могла согласиться в начале их совместной жизни, настаивая на официальном оформлении законных отношений. Потом как-то само собой все утряслось.
Мудрая женщина притерпелась к сложившемуся укладу их жизни. Они стали понимать друг друга с полуслова. Когда жизненные обстоятельства развели их по разным квартирам, их отношения приобрели характер "гостевого брака". Сначала ОН к ней периодически ездил. Потом, когда стал менее мобилен, она стала частой его гостьей.
А потом с ней случилось то, чего каждая женщина ждёт до гробовой доски. Она нашла своего вечно искомого принца. Можете представить себе, каково ему было это пережить. Производным его нервного срыва был безотчётный страх перед жизнью, которой он стал просто тяготиться. ОН обдумывал разные способы, как уйти. Нашёл один – безболезненный. Но для этого требовалось ещё немного пожить. Тем более, что нужно было закончить заказ для северного музея. ОН не мог обмануть ожидания замечательных женщин, возглавлявших этот музей, подвижниц своего дела. И как-то втянулся в работу, остыл, успокоился, вошёл в колею.
И вот теперь, «отпраздновав» свой юбилей, ОН почувствовал потребность выйти из своей раковины. Редкие телефонные разговоры его уже не удовлетворяли. ОН стал сильно тяготиться своим бездельем, одиночеством. Словом – познал изначальный смысл понятия «скука». Выходил на улицу, часами сиживал на скамейках то в парке, то в сквере, то на спортивной площадке, а то и на детской, когда она пустовала в будни днём. Находил удовольствие в наблюдении за проходящими мимо людьми. По внешнему виду, по поведению, по обрывкам их разговоров между собой и по мобильнику, по их обращению с детьми, находящимися с ними рядом, старался угадать род их занятий, их экономическое благополучие, особенность семейной атмосферы дома и тому подобное. Проявляя сострадание и жалость к мучающимся похмельем мужикам, кучкующимся с утра в центральном сквере, ссыпал им иногда в ладони карманную мелочь. А если видел, что мужики приличные, семейные, просто загулявшие, то и мелкую купюру давал. От проявлений с их стороны "уважухи" к нему старался побыстрее избавляться.
Но такое уличное развлечение не разрешало проблемы скуки. Случайные собеседники в общественных местах оказывались чаще всего представителями его возрастной группы. Их интересы лежат обычно исключительно в сфере собственного здоровья, цен в магазинах и воспоминаний о счастливом советском прошлом. Это был «отстой». Что-то завязаться здесь не могло. А болячек у него и своих хватало и говорить о них он не любил.
Ни телевидение, ни интернет не задерживали его внимание больше, чем на час-другой. Его мозг, ежедневно забивавшийся информацией в течение, по меньшей мере, полувека, часто просто отказывался воспринимать содержание сюжетов современных фильмов, программ, передач, сайтов. Ему казалось, что все это ОН уже когда-то читал, слышал, видел. Душа требовала какого-то действия, какой-то новизны, какого-то разнообразия в жизненном укладе. Но к чему может прилепиться душа человека в таком возрасте?
Кто-то начинает захаживать в церковь. Кто – с мыслью скрасить скучное бытовое однообразие старческой жизни, а кого-то влекут туда давние грехи и грешочки, бередящие душу, и он наивно надеется, что сердобольный Господь примет их на себя. Но ОН слишком хорошо знал историю христианской церкви, чтобы доверять ей свою душу. Она представлялась ему учреждением, некогда ловко узурпировавшим роль посредника между Богом и людьми, и на этом построившее и своё благополучие, и власть над умами и душами своих адептов.
ОН сотни раз проходил мимо церквей. Но вошёл под их своды лишь несколько раз за всю жизнь и, отнюдь, не для общения с Богом. Первый раз это случилось в студенческие годы, зашёл просто из любопытства. И это первое посещение церкви стало для него, в некотором роде, символическим. ОН рос в совершенно атеистической семье и единственное, что знал о церковных правилах – это то, что на входе нужно обязательно снять головной убор и перекреститься. Снял, перекрестился, хотя никогда крещён не был. Под высокими тяжёлыми соборными сводами сразу же почувствовал себя мелким, чужим, не свободным. Тут же вспомнил некогда прочтённое, что таким и должен быть эффект громоздкой церковной архитектуры – сразу подавлять волю человека. Маскировка этой её основной функции красивыми архитектурными линиями, «узорочьем» фасадов, роскошными иконостасами и великолепной отделкой внутренних помещений также не была для него секретом. И это знание не позволяло ему надеяться, что в таком месте к нему когда-нибудь придёт ощущение душевного тепла и уюта. Хотя искусство, поставленное церковью себе на службу, изо всех сил старалось именно этого и добиться.