Карфаген должен быть разрушен
Шрифт:
Полибий, наш главный авторитет в описании конфликта, объясняет: карфагенская практика набора наемников разных национальностей была рассчитана на то, чтобы лишить их возможности объединяться для действий, выражающих неповиновение и неуважение к своим (карфагенским) военачальникам{690}. Однако отсутствие языкового взаимопонимания и осложняло ситуацию. Полибий сообщает:
«Таким образом, невозможно было ни собрать их всех вместе, ни придумать относительно их какое-либо средство. Да и как сделать это? Не может же начальник знать языки всех народов; едва ли, можно сказать, не труднее еще обращаться к собранию через нескольких переводчиков и об одном и том же предмете говорить четыре-пять раз. Оставалось одно: обращаться с требованиями и увещаниями к солдатам через начальников, что неустанно пытался тогда делать Ганнон. Но и начальники понимали не все, что говорилось; а иной раз, соглашаясь с главнокомандующим, они передавали толпе совсем не то, одни по ошибке, другие со злым умыслом; следствием этого были вообще непонимание, недоверие и беспорядок»{691}{692}.
Тогда-то
В непосредственной близости к столице, всего в нескольких километрах от нее возник воинственный лагерь из 20 000 наемников. Карфагеняне совершили две грубейшие ошибки. Во-первых, им не следовало в одном месте скапливать такую огромную массу недовольных людей, усмирить которых уже не имелось достаточных сил. Во-вторых, надо было удержать при себе жен и детей наемников в качестве заложников, гарантирующих хорошее поведение мужей и отцов и способных направить в соответствующее русло переговоры о деньгах. Несмотря на возросшую неприязнь друг к другу, наемники и карфагеняне все еще были готовы к компромиссу, и явно завышенные требования наемников скорее всего были предназначены для торга [239] .
239
Hoyos (2007, 53–60) считает справедливыми многие претензии наемников, хотя и раздутыми.
Желая урегулировать конфликт, карфагенские власти отправляли продукты питания и другие припасы в лагерь наемников, а посланники Совета старейшин пообещали им при возможности выполнить все требования. Стороны пришли к соглашению о том, что Гискон, прибывший из Лилибея и занимавшийся вывозом войск в Северную Африку, будет вести переговоры с мятежниками, поскольку они ему доверяют.
Гискон привез с собой и деньги, начав рассчитываться с наемниками. Возможно, для того чтобы разъединить их, он выдавал деньги каждой этнической группе отдельно {693} . [240] Однако среди бунтовщиков были беглые рабы и римские дезертиры, опасавшиеся возмездия римлян. По римским законам беглых рабов ожидало чудовищное наказание: пытки и распятие на кресте. Многие из них надеялись начать новую жизнь, обосновавшись в пунической Сицилии. Однако изгнание карфагенян с острова положило конец их надеждам {694} .
240
Hoyos (2007, 26) подвергает сомнению сообщение Аппиана (Appian 5.2.3) о том, что карфагеняне убили 3000 ливийских перебежчиков, переданных им римлянами (contra Loreto 1995, 89).
Восстание
Среди этих несчастных людей был и беглый раб из Кампании по имени Спендий. Он-то и подстрекал мятежников не мириться с карфагенянами. Немало и других наемников опасались того, что конфликт разрешится мирно, но по иным причинам. Матос, ливиец, один из главных заводил, боялся, что когда наемники разойдутся и вернутся в свои родные края, карфагеняне начнут мстить тем, у кого родина — Африка. Он с легкостью убедил большинство ливийцев в лагере в том, что достижение согласия с карфагенянами не в их интересах. Спендий и Матос созывали сходки и, пользуясь тем, что еще не все выплаты произведены, постоянно накаляли обстановку. Полибий рассказывает, как мятежники забрасывали камнями любого, кто осмеливался возразить Спендию или Матосу.
Неудивительно, что убеждение посредством камней действовало. Спендия и Матоса назначили командующими, и они сразу же приказали взять под стражу Гискона и его персонал. Затем вожди захватили денежные средства, привезенные Гисконом, и сами стали выплачивать долги мятежникам, завоевывая себе популярность {695} . Готовясь к неминуемой войне с Карфагеном, мятежники начали подыскивать союзников. Искать их долго не пришлось.
Для финансирования военных действий карфагеняне обложили своих ливийских подданных непомерными поборами. Крестьян заставляли отдавать Карфагену половину урожаев. В городах всем без каких-либо исключений вдвое повысили налоги, даже беднякам. Карфагенские местные правители отнимали у ливийцев все, что попадалось им на глаза. Естественно, когда мятежники отправили в ливийские города послов, их призывы присоединиться к восстанию встречали благожелательный отклик. Полибий сообщает: энтузиазм ливийцев был настолько велик, что даже женщины жертвовали свои украшения в фонд поддержки войны мятежных наемников. По его оценке, к мятежникам присоединились 70 000 ливийцев, втрое увеличив численность войск Спендия и Матоса {696} . [241]
241
По мнению Хойоса (Hoyos 2007 93–94), именно такой была численность войска наемников на пике конфликта. О предыдущих мятежах ливийцев и альянсах с врагами карфагенян: Hoyos 2007, xiii, n. 2. Лорето (Loreto 1995, 87–113) преувеличивает роль недовольства ливийцев в возникновении конфликта и преуменьшает роль наемников в восстании. Манфреди (Manfredi 2003, 378–404) утверждает, что в середине III века карфагеняне активно проводили политику пунизации ливийской глубинки. Однако процесс культурной ассимиляции посредством самых различных методов, в том числе и службой в войсках, очевидно, был гораздо более длительным.
Хотя участие ливийцев придало восстанию этнический оттенок, оно не вылилось в противостояние народностей. Примечательно, например, то, что мятежники даже не пытались втянуть в него рабов, живших в пунической Северной Африке{697}. Армия мятежников состояла из представителей многих национальностей. Помимо ливийцев, в ней были лигуры, иберы, балеаряне, галлы и, по терминологии Полибия, «эллины-полукровки», к которым обычно относили эллинизированных фракийцев, скифов и других уроженцев региона Черного моря{698}. Полибий, возможно, имел в виду кампанцев и других обитателей Великой Греции, ставших беглыми рабами или дезертирами из римской армии.
Судя по монетам, выпущенным мятежниками, их армия была не чем иным, как неорганизованным и недисциплинированным сбродом, и карфагенянам противостояли, в сущности, их собственные сицилийские разложившиеся войска. Деньги, привезенные Гисконом, были не просто поделены между мятежниками, их перечеканили в новые монеты. Вожди бунтовщиков, забив карфагенские знаки собственными мотивами, давали понять, что они ведут войну не из-за корысти, а за освобождение от карфагенского ига. Мятежные войска получают жалованье от своих властей, деньги — тоже свои, серебряные монеты с греческой надписью LIBUWN (монета ливийцев) {699} . [242] Эта надпись вряд ли предназначалась для того, чтобы выделить какую-то этническую общность. Она скорее всего представлялась вожакам наиболее приемлемой ввиду многонационального состава армии.
242
Наиболее правдоподобна теория, трактующая их начальными буквами имен вождей восстания — Матоса, Автарита и Зарзы. Версия Манганаро (Manganaro 1992, 93–99), утверждающая, что монеты отчеканены в более поздний период и воспроизводят сицилийскую чеканку 214–211 годов, абсолютно неверна.
С другой стороны, преднамеренное упоминание «ливийцев», возможно, объясняется тем, что наемники-неливийцы замышляли отвоевать и присвоить карфагенские поселения в Северной Африке, подобно тому как это делали каперы из Кампании на Сицилии [243] . Мотивы, использовавшиеся на серебряных и бронзовых монетах, можно разделить на две группы. На одних воспроизводились земледельческие сюжеты — колос или плуг, и они явно предназначались для ливийцев. На других наносились традиционные сиракузские, южноитальянские и сицилийско-карфагенские военные изображения, и они, очевидно, адресовались наемникам-неливийцам {700} . [244]
243
Не существует никаких исторических свидетельств, которые подтверждали бы гипотезу Лорето (Loreto 1995, 112) о том, что Матос намеревался создать ливийское монархическое государство.
244
Головы Зевса и Афины (в коринфском шлеме) изображались на сиракузских монетах. Бык обыкновенно служил эмблемой для городов Кампании. Образ льва был популярен в пунической Сицилии. Манфреди (Manfredi 1999, 74) усматривает в монетах средство этнического самоопределения р войске наемников.
Монеты неливийского назначения обычно украшал образ Геракла. На лицевой стороне наносился чаще всего стандартный александрийский портрет героя в головном уборе из львиной шкуры, а на реверсе — крадущийся лев {701} . Не случайно, видимо, на этих монетах воспроизводилась иконография последних серий металлических денег, выпущенных карфагенскими военными властями на Сицилии в первом десятилетии IV века. Хотя армии платили монетами, привезенными из Карфагена и украшенными новыми символами города — головой Коры и изображением лошади, — важнейшей эмблемой карфагенской армии на Сицилии оставался образ Геракла — Мелькарта. Когда мятежники начали выпускать собственные монеты, они, естественно, обратились к знакомому образу, который должен был символизировать их воинскую доблесть [245] .
245
Не существует исторических доказательств утверждения Лорето (Loreto 1995, 87–113), будто это было преимущественно ливийское восстание, в котором наемники участвовали на платной основе.
Война без пощады
Древние войны отличались необычайной жестокостью, и Первая Пуническая война не была исключением. Несчастья обрушивались прежде всего на граждан сицилийских городов, а не на римлян или карфагенян. Противники стремились завладеть Сицилией, а не уничтожить друг друга. Тем не менее через год после подписания унизительного мира Карфагену навязали войну за выживание, изуверскую даже по стандартам того времени. Конфликт превратился в битву не на жизнь, а на смерть, без малейших проявлений жалости или сострадания. Как написал Полибий, это была polemos aspondos — война, которая не могла закончиться миром{702}.