Карфаген должен быть разрушен
Шрифт:
Римская добродетель, карфагенская порочность
В 31 году, после того как все серьезные претенденты на власть либо умерли, либо были нейтрализованы иными средствами, бразды правления твердо взял в свои руки Октавиан, приемный сын Юлия Цезаря, [375] будущий Август и первый римский император. Август обладал проницательным политическим чутьем, неуемной энергией, властолюбием, но и здравомыслием, достаточным для того, чтобы учесть ошибки приемного отца. Какие-либо подозрения в жажде царской власти (аналогичные слухи стали причиной убийства Юлия Цезаря) новый режим опровергал, акцентируя внимание общественности на неустанной деятельности Августа по восстановлению былого величия, престижа и стабильности Римской республики. Хотя методы его правления были откровенно авторитарными, Август предпочитал говорить о себе как о «первом среди равных» в возрожденном и окрепшем государстве. Режим Августа стремился доказать, что Рим может вновь обрести величие только путем возрождения традиционных римских добродетелей, таких как fides (верность) [376] vipietas (благочестие,
375
Внучатый племянник Цезаря, усыновленный им в завещании.
376
Здесь имеется в виду верность данному слову, обязательству, договоренностям, то есть честность.
377
Имеется обильная литература о пропаганде и литературной культуре во времена Августа. См.: Kennedy 1992; White 1991; Galinsky 1996, а также сборники статей Woodman & West (eds.) 1984; APowell (ed.) 1992.
Желание доказывать римское величие добродетелями — верностью и чувством долга — проявлялось еще в Пунических войнах, в военных и дипломатических заморских кампаниях. Первый храм Верности в Риме возвел Авл Атилий Калатин, первый римский диктатор, использовавший войска в заморских военных действиях (в 249 году на Сицилии) {1267} . [378] Возможно, добродетель честности приобрела особое значение вследствие возросшего понимания того, что этот моральный принцип первым приносится в жертву в «реальной политике», которую теперь должен проводить Рим. Для многих, особенно на греческом Востоке, циничное обхождение с Карфагеном стало наглядным свидетельством углубляющегося диссонанса между словами и делами во внешней политике Рима.
378
Атилий также посвятил храм Надежде (Spes).
Полибий, прежде чем завершить свою «Историю», излагает мнения (предполагаемые) о разрушении Карфагена, выраженные греками, — одобрительные и неодобрительные. Хотя Полибий таким образом ловко уходит от изложения собственной позиции, подробное описание реакции греков на катастрофу указывает на то, что ему по крайней мере небезразлична эта проблема [379] . Историк особо выделяет ту точку зрения, которая обвиняет римлян в пренебрежении высокими моральными принципами, провозглашенными прежде:
379
Champion 2004, 163–166, 196 — contra Walbank (1985, 168–173), который в выстраивании мнений усматривает свидетельство проримской настроенности Полибия.
«Другие говорили, что римляне были цивилизованными людьми, и их особенным достоинством, которым они гордились, было то, что они вели войны попросту и благородно, не устраивая ночных набегов и засад, противясь обману и мошенничеству и считая легитимными только прямые и открытые нападения. Однако в данном случае они прибегли к обману и мошенничеству, вносили предложения одно за другим, держа остальные в тайне, пока не лишили город каких-либо надежд на помощь союзников. Это, говорили они, больше похоже на интриги деспота, а не на поступки принципиального государства, каким был Рим, и следовало бы по праву охарактеризовать как нечто, очень напоминающее непорядочность и вероломство»{1268}.
Такое осуждение не могло не задеть римлян. Не случайно вскоре появились апокрифичные сказания, утверждающие приверженность Рима первейшей добродетели — честности и вплетенные в летопись города. Одна из таких былин имеет непосредственное отношение к Карфагену. В двадцатых годах II века получила широкое распространение история о римском полководце Регуле, позорно захваченном во время Первой Пунической войны и вернувшемся в Рим с мирными предложениями карфагенян, которые он призывал сенат отвергнуть. Потом он, исполняя свое обещание, возвратился в Карфаген, где ему отплатили пытками и казнью {1269} . [380] Контакты Регула с карфагенянами излагаются и в другом варианте. Греко-сицилийский историк Диодор рассказывает о том, как жена Регула, озлобленная длительным тюремным заключением супруга, уморила голодом одного карфагенянина, заперев его в крошечной комнате без еды и питья. Его товарищ спасся только благодаря тому, что домашние рабы, обеспокоенные безумным поведением хозяйки, подняли тревогу. Магистраты, расследовавшие преступление, хотели предать суду всю семью {1270} . Как бы то ни было, сказание о самопожертвовании Регула вошло в канон истории Рима [381] .
380
Главным показателем вымышленности этой истории является то, что она не упоминается Полибием.
381
Эта история впервые появилась в сочинении римского историка Семпрония Тудитана, писавшего в последние десятилетия II века.
Не случайно при Августе легенда о Регуле дополнилась новыми благолепными штрихами. В одной из од поэт Гораций в равной мере воспел и бескомпромиссное подчинение императором британцев и парфян, и самоотверженный призыв Регула к Риму отвергнуть примирение с карфагенянами, несмотря на ужасные последствия для него самого:
Жены стыдливой он поцелуй отверг И малых деток, ибо лишился прав; И мужественно взор суровый В землю вперил, укрепить желая, Душой нетвердых, членов сената: сам Им дал совет, не данный дотоль нигде, Затем — изгнанник беспримерный Быстро прошел меж друзей печальных. А что готовил варвар-палач ему, Он знал, конечно. Все же раздвинул так Друзей, что вкруг него стояли, Всех, что пытались уход замедлить…{1271}.{1272}Сказание о Регуле — лишь один из примеров отображения Пунических войн в сугубо моралистическом тоне, с акцентом на карфагенской угрозе традиционным римским добродетелям. Писатели, признававшие многие установки режима Августа, хотя и не считавшие себя его твердолобыми верноподданными, отвергали смутность и сомнения прошлого столетия, предпочитая определенность побед и нравственной чистоты. В сущности, они исходили из того, что нет никакой надобности в существовании Карфагена в качестве контрастного фона для подчеркивания величия и добродетельности римлян.
К разряду таких писателей следует отнести Ливия [382] . В принципе нет ничего оригинального в его главной исторической концепции — сопоставлении жизнеспособного раннего Рима с тем, каким он стал в эпоху упадка {1273} . В исследовании легко обнаруживается знакомый акцент на тлетворном влиянии роскоши на склад характера римлян {1274} . Ливия отличает от Полибия и других предшественников то, что он рассматривает упадок Рима после разрушения Карфагена как явление временное и преодолимое. Согласно Ливию, Рим уже пережил три исторических цикла с пиками и падениями. Правление Августа означает начало четвертого цикла и возможность для Рима вновь стать великим. По программе Ливия, Август посредством в том числе и непопулярных мер должен остановить процесс упадка и вознести Рим до новых высот, возродив животворные добродетели fides и pietas {1275} . [383]
382
Ливий, начавший около 29 года писать историю Рима от основания до его собственной эпохи, конечно, не был раболепным поклонником Августа. Однако он признавал, что самопровозглашенный реставратор Римской республики действительно способен вытянуть Рим из нравственного болота, в котором он потонул. О сложном отношении Ливия к Августу: Mineo 2006, 112–117, 134–135.
383
В действительности Ливий связывает начало упадка с тем временем, когда Марцелл наводнил Рим богатствами, награбленными в Сиракузах в 212 году.
В повествовании Ливия Карфаген играет более значительную роль, нежели просто главного соперника Рима в борьбе за мировое господство{1276}. Помимо воспроизведения тезиса Полибия о том, что падение Карфагена вызвано чрезмерным влиянием несведущих граждан на власть, Ливий представляет североафриканский город в качестве исключительного морального антипода Риму. Если Полибий считает, что Карфаген потерял величие, то, по мнению Ливия, нравственно неполноценный Карфаген никогда его и не имел. На протяжении всего повествования о Пунических войнах Ливий постоянно противопоставляет карфагенской порочности римскую добродетельность.
Хотя у Полибия тоже встречаются унизительные замечания о нравах карфагенян, нападки Ливия обычно более едкие и язвительные. В знаменитом описании личности великого карфагенского полководца Ганнибала историк, воздав вначале хвалу его физическим данным и военной искушенности, сводит на нет благоприятное первоначальное впечатление уничижительными оценками нравственных качеств: «Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское коварство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь» {1277} . {1278} Согласно Ливию, пороками Ганнибал затмевал даже соотечественников. На протяжении всего повествования Ливий заостряет внимание на вероломстве карфагенского полководца. Чего стоит лишь один эпизод о том, как Ганнибал повелевает заковать в кандалы римских воинов, которым была обещана свобода его же нумидийским начальником конницы. Этот поступок историк язвительно называет актом проявления «истинно пунийского благородства» {1279} . [384] Хотя и не он изобрел ставшее ходовым римское выражение «пунийская верность», саркастически именующее коварство и вероломство, именно благодаря Ливию этот эпитет прочно укрепился в менталитете римлян. Он даже позволил себе вложить это выражение в уста самого Ганнибала, придумав его признание, будто у римского сената нет никаких оснований для того, чтобы доверять мирным переговорам с карфагенянами {1280} . [385] [386]
384
У автора — reverence. В русском переводе труда Ливия — «пунийская честность». — Тит Ливий. История Рима от основания города (ХХН.6.12).
385
Выражение fides Punica, «пуническая верность», впервые появилось в сохранившихся латинских текстах у Саллюстия (Sallust Jug. 108.3). Однако, как мы уже видели, пуническое вероломство давно стало общеупотребительным клише в ранней греческой и латинской литературе.
386
Ганнибал сказал Сципиону во время переговоров, состоявшихся по его просьбе перед сражением при Заме: «Не отрицаю: мы только что не вполне искренне просили о мире, не вполне честно ждали его, потому нет у вас веры в пунийскую честность». — Тит Ливий. История Рима от основания города (XXX.30.27).