Карфаген смеется
Шрифт:
Работа продвигалась так быстро, что мне приходилось уделять все больше времени Сен–Дени и все меньше — Эсме. Я брал ее с собой, когда удавалось, но не мог оказывать ей внимание, которое ей было необходимо. Я просил ее сближаться с женами наших деловых партнеров, ходить в кинематограф. Но иногда она чувствовала себя несчастной. Лишь изредка она жаловалась и говорила о своих страхах:
— Я боюсь, что ты больше не любишь меня.
— Конечно, это ерунда. Ты для меня — все. Я делаю это, потому что люблю тебя.
Она говорила, что мой дирижабль — просто оправдание для того, чтобы ее бросить так же, как я бросил баронессу. Я это решительно отрицал (включая предположение, будто я бросил свою ревнивую и коварную любовницу!). Она, Эсме, была моей сестрой, моей дочерью, моей невестой. Сейчас она должна доверять мне больше, чем прежде. Неужели она не может представить, какой нам окажут прием, когда корабль прибудет в Нью–Йорк? Она уже наслаждалась плодами популярности. Вскоре она сделается мировой знаменитостью и получит огромное богатство. Но это не всегда успокаивало Эсме.
— Ничего не будет, — говорила она. Ей не хватало фантазии, чтобы представить мой дирижабль в завершенном виде. — Это тянется слишком долго, — жаловалась она. — Должен быть какой–то более быстрый способ.
Я смеялся над ее na"ivet'e [147] . Мы работали с почти невероятной скоростью. Стоимость материалов росла практически каждый день, таким образом, в наших интересах было закончить строительство как можно скорее. Во–вторых, до нас доходили слухи и о британских и немецких планах по созданию больших коммерческих авиалайнеров. Немцам официально запретили строить цеппелины по договору с союзниками, так что я отмахнулся от этих рассказов. Построенные ими корабли были реквизированы британцами и американцами и переименованы. Шли, однако, разговоры о создателях цеппелинов, которые отправились работать в Америку, и это меня тревожило (я предполагал, что американцы станут нашими самыми опасными конкурентами). Фирма самого Цеппелина производила в Германии алюминиевые горшки и кастрюли. Прошли годы, прежде чем они получили разрешение на строительство воздушных кораблей. (Когда это время наконец настало, они украли почти все разработки, которые я осуществил во Франции, и заявили, что они принадлежат им. Я всегда признавал огромное влияние графа Цеппелина на развитие дирижаблестроения. Его преемник Эккенер, однако, не предложил никаких оригинальных идей. Вся репутация этого лакея — непосредственный результат его прежних связей с графом Цеппелином. Но не стоит напоминать о его позоре и о махинациях его еврейских хозяев.)
147
Наивностью (фр.).
В Рождество 1920 года я решил, что мой час наконец пробил. Прошло немногим более года с тех пор, как я сбежал от большевиков, убежденный, что все пропало, — и теперь я пил лучшее шампанское вместе со своим лучшим другом Колей и своей возродившейся сестрой Эсме, глядя, как монтажники в защитных очках, синих комбинезонах и огромных рукавицах, сидя наверху в люльках, забивают раскаленные красные стержни, соединяя основные части моего первого лайнера. Изамбард Кингдом Брюнель [148] , наблюдавший, как обретает форму «Грейт Истерн», должно быть, испытывал такую же радость, как и я тогда: тепло в животе, яркий свет в глазах, вера в бессмертие.
148
Изамбард Кингдом Брюнель (1806–1859) — британский инженер. Построил огромный, полностью металлический пароход «Левиафан», впоследствии переименованный в «Грейт Истерн». Брюнель спроектировал его в 1852 г. На создание лайнера инженеру понадобилось потратить много лет и преодолеть всякого рода материальные и физические препятствия. Сильное напряжение привело его к преждевременной смерти — во время приготовлений к пробному плаванию «Грейт Истерн» Брюнеля поразил апоплексический удар, от которого он и умер в Вестминстере 15 сентября 1859 г.
— Как ты собираешься ее назвать? — Коля поднес стакан к наполовину построенному носовому отсеку.
У меня была дюжина предложений, но по–настоящему важным казалось только одно. Я положил укутанную в меха руку на маленькие плечи Эсме и нежно посмотрел на нее сверху вниз. Я знал, что на глазах у меня выступили слезы. Но я не стыдился их.
— Я назову ее «La Rose de Kieff» [149] .
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
149
«Розой Киева» (фр.).
Я достиг совершеннолетия в тот день, когда выпал густой белый снег, заваливший ангар с моей «Розой Киева», и тогда же наконец получил письмо от миссис Корнелиус. Она снова поселилась в своем старом доме на Сидни–стрит в Уайтчепеле. Я и представить не мог, как же это хорошо — вернуться на родину. Она продолжала делать все возможное, чтобы помочь мне перебраться в Англию. Что еще важнее — майор Най обещал заняться моим делом. Он теперь получил постоянное место в Военном министерстве. Миссис Корнелиус была уверена, что они смогут вызвать меня в Англию самое позднее к весне. Тем временем добрый старый Лондон жил весело, и она была очень рада вернуться домой. Она посетила множество представлений. Она снова выступала на сцене, пока только в хоре, но ей предоставлялась возможность получить большую роль, если она правильно разыграет все карты. Я обрадовался, что она смогла продолжить карьеру. Я не собирался срочно отправляться в Лондон, но не видел никаких оснований мешать ее хлопотам. Я послал ей одну из своих вырезок в доказательство того, что и сам добился успеха. «Скоро, — написал я, — я смогу предложить вам работу — развлекать пассажиров на борту моего первого воздушного лайнера».
Черный ангар, огромный квадрат, возносившийся над чистым снегом, в тот день пустовал — у рабочих был выходной. Я поехал в своем новом 3 1\2-литровом «хотчкисс турере» в Сен–Дени прежде всего для того, чтобы показать машину Эсме. Она решила, что это самый красивый автомобиль на свете. Я заподозрил, что наибольшее впечатление на нее произвело то, как синий корпус автомобиля сочетался с цветом ее глаз.
Она завернулась в белую горностаевую шубку и стала почти невидимой — только пар от дыхания белым дымком поднимался в воздух. На мне, как обычно, была медвежья шуба, в карманах по–прежнему лежали казачьи пистолеты, которые я считал счастливыми. Все Рождество и новогодние праздники мы провели в бесконечных походах по вечеринкам. Мы встретили всех светских персонажей Парижа, включая странную негритянку Джанет Бейкер [150] , мужеподобное высокомерие которой казалось мне порочным. Я был удивлен, что она оставалась звездой оперы, хотя, наверное, этот вид искусства, в котором ценятся крайности и преувеличения, всегда готов принять новое и непривычное. Мы подружились с мсье Делимье, одним из лучших французских министров, частным акционером компании и сторонником проекта коммерческих воздушных перевозок при участии правительства. Его заинтересовало мое происхождение. Он сказал, что у него много хороших друзей в русской среде. На той же вечеринке я встретил псевдоинтеллектуала, коммуниста и еврея Леона Блюма [151] , который привел Францию к гибели в 1930-х годах. В те дни было невозможно избежать встречи с евреями в любой сфере, будь то бизнес, искусство или политика. Они растили козлов отпущения и простофиль, на которых можно свалить вину, если дела пойдут не так, как надо.
150
Пьят опять путает леди Джанет Бейкер (род. 1933), известную английскую оперную певицу, и Жозефину Бейкер (1906–1975), французскую танцовщицу, певицу и актрису американского происхождения.
151
Андре Леон Блюм (1872–1950) — французский политик, первый социалист и еврей во главе французского правительства.
Поездка по снегу в Сен–Дени в мой день рождения остается одним из моих самых светлых воспоминаний. Тогда все шло прекрасно. У меня были признание, известность, работа и друзья. Немногие молодые люди в двадцать один год могли похвастаться такими достижениями. Прямые голые деревья, как салютующие солдаты, выстроились по обе стороны от дороги, стаи черных птиц выкрикивали свои приветствия, несколько снежинок упали с веток и теперь таяли на дрожащем капоте моего автомобиля, Эсме прижималась ко мне, когда водитель нажимал на газ. Из домов выбегали дети, они махали руками и кричали от восторга, церковные колокола пели, и даже овцы поднимали головы, чтобы проблеять нам «ура!». Я приподнял свою внушительную шляпу, приветствуя семейство, ехавшее в тележке, которую тащили две лошади серой масти. Я потянулся и нажал на клаксон, когда крестьянин с семейством пробирался по дороге от одного поля к другому. Я кричал от радости, видя в стальном небе летящих гусей, которые поднялись над большим ангаром и двигались все выше и выше, пока не скрылись с глаз: «Знамение!» Я приказал водителю остановить автомобиль и заставил Эсме выйти. Сторож, стоявший у ворот, узнал меня. Он пропустил нас, и мы прошли по свежему снегу в ангар. Отворив маленькую дверцу, мы проникли внутрь. Окна в крыше замерзли и приобрели волшебный вид. Лед в холодном прозрачном воздухе сверкал так, что опоры и леса мерцали, как серебро.
— Это сказочная страна! — Эсме стояла в лучах света. На ее меха падал иней, похожий на маленькие звездочки.
— Это сказка наяву. — Морозный воздух меня бодрил. Когда я говорил, снег приглушал эхо. — Подожди, мы еще взлетим выше облаков, ты и я, потягивая коктейли и слушая оркестр. Мы полетим в Америку.
— Ты должен пригласить Дугласа Фэрбенкса — пусть он полетит первым! — Она стояла прямо под массивным корпусом дирижабля. — Он так любит приключения!
Я сказал, что напишу ему в тот же вечер.
По пути домой Эсме пожаловалась, что снег ее ослепил. У нее ужасно разболелась голова. Днем девушка легла в кровать и не смогла вечером пойти к де Гриону. Она настояла, чтобы я не отказывался от приглашения и пошел один. Я ушел, Эсме осталась одна. Она лежала, приложив к голове лед, — крошечная, нежная фигурка в постели, среди кружев и белого белья. Я чувствовал, что подвел ее. Возможно, переход от трущоб Галаты к парижскому высшему свету оказался слишком внезапным? Она часто тушевалась в обществе более искушенных людей старшего возраста, которые, конечно, предполагали, что она принадлежит к их классу. Она затруднялась в выборе слов, хотя все ценили ее скромное очарование. Считая Эсме моей сестрой, за ней ухаживали красивые молодые люди. Я не осуждал их. Меня это нисколько не огорчало. Я никогда не сомневался в искренней привязанности Эсме. Я уже говорил, что с удовольствием разрешал ей принимать приглашения на прогулку в парке или даже на обед, хотя и предупреждал, что намерения молодых людей не всегда будут благородными. Ей следовало принимать меры против тех, кто приглашал ее в мюзик–холлы или на частные ужины. Она доверчиво, не возражая, приняла мой совет. Она сказала, что я знаю о мире гораздо больше, чем она. В таких вопросах я был ее наставником, истинным старшим братом. Иногда казалось, что она принимала наш обман за чистую правду. Часто она и наедине называла меня братом. Когда мы занимались любовью (а это по целому ряду причин случалось довольно редко), Эсме говорила, что совокупление приобретало восхитительный оттенок греха, кровосмешения. Она оставалась моей свежей, прекрасной, чистой розой, лишенной недостатков, — как будто девственная невеста, перед которой открывался весь мир. Сам я наконец повзрослел и знал, что ей еще долго предстояло расти. Не стоило спешить. Ее девичество прекрасно — пока оно есть. Мою юность забрали война и революция. Я завидовал людям, которые могли наслаждаться юношеской свободой. Если бы у меня были дети, я обеспечил бы им абсолютную безопасность, долгое и хорошо спланированное обучение. Раннее столкновение с миром ни к чему хорошему не приводит. Я чувствовал, что за спиной у меня уже целая прожитая жизнь, но я не пожелал бы такого никому.