Карфаген смеется
Шрифт:
Через некоторое время я, в накрахмаленном, превосходно сшитом смокинге, спустился по широкой бело–желтой лестнице в кают–компанию. Звуки оркестровых барабанов и скрипок доносились из далекого обеденного салона. Играли вальс. Я едва не заплакал от умиления. Хриплый джаз, яркие цвета кубистов, умные глупости, конструктивистские изыски — всего этого здесь как бы не существовало. Я окунулся в мир благородства и богатства, к вступлению в который готовился всегда, с самых первых лет в Киеве. До сих пор меня всегда лишали такой возможности — либо невежественная толпа, либо хитроумные буржуа–банкиры. Признаюсь, я пребывал в приподнятом настроении. Я испытывал чувство, которое могу описать только как благоговение. Я чувствовал, что приблизился к блаженству.
На плавучем острове «Мавритании» теперь я смогу добраться до своего мира. Я наконец обрел истинное духовное пристанище!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
«Мавритания» была настоящим городом–государством, созданным в соответствии со строгими научными принципами. Она воплощала лучшее будущее. Здесь сделали все для пользы и удобства обитателей. Метрополисы грядущего также обеспечат людям защиту от стихий, роскошь, безопасность и возможность перемещаться, но вдобавок они еще и полетят по воздуху. Город расположится там, где будет удобно его гражданам. Он будет согрет, освещен и обеспечен энергией из центрального источника, который сохранит в идеальном состоянии великодушный главный инженер. Дисциплина станет совершенно добровольной. Граждане будут знать, что нарушение кодекса приведет к изоляции и, возможно, к изгнанию в менее гостеприимный окружающий мир.
«Мавритания» — это красота и свобода, мир, где почитают искусство, разум и деловые успехи, где здоровье, красота и остроумие — это норма, где все действительно равны хотя бы потому, что заслужили право подняться на борт. Поэтому здесь каждый мужчина — лорд, а каждая женщина — леди. Это будущее уже победило природу, но продолжает уважать ее, оно рассталось с ошибками и нелепостями прошлого, но все же сохранило человечность. Новый мир станет полностью самоуправляемым. В центральном совете будут работать специально избранные чиновники, и всем позволят жить и трудиться ради общего блага. Великий патриарх Константинопольский станет главой воссоединенной церкви. Черно–желтые орды Карфагена рассеются через несколько поколений, это произойдет из–за постоянного кровосмешения. Светлокожие спортивные юноши и девушки посмотрят вниз сквозь облака и увидят нежные сады Индии, обширные поля Китая, охотничьи заказники Конго — свое наследие. Человеческая натура не изменится, но определенные искушения и угрозы исчезнут: голос Карфагена умолкнет навсегда, ислам и Сион погибнут, как погибнет все языческое и невежественное. Лишившись поддержки, наш древний враг сгорит в лучах истины. Кришна и Будда станут занятными легендами былых эпох. Евреев, негров и татар будут считать какими–то чудовищами из доисторических легенд. Мир Византии, мир свободных городов–государств отправит своих посланников к новым планетам. Они преодолеют тьму межзвездного пространства, даруя блага человечества иным солнечным системам, заполняя Вселенную любовью к Христу. «Velocita massima!» [160] — таков будет девиз наших мудрых пионеров.
160
«Максимальная скорость!» (ит.)
Наши лайнеры не зря носят имена римских провинций, современных городов, областей, иногда целых наций — названия, которые больше не связаны с определенными точками на карте. Свободные от уз пространства, мы преодолеем и ограничения времени. Национальность станет делом личного выбора — так, моряки смогут выбирать корабли, на которых пожелают служить. И выбор огромен: Умбрия, Кампания или Лузитания, Нью–Йорк, Париж, Стокгольм, Рим, Сент–Луис, Глазго, Бремен, Орегон, Миннесота, Калифорния, Бургундия, Ланкашир, Саксония или Нормандия, Великобритания, Соединенные Штаты, Франция или Германия. Заменив прежние, привязанные к точкам на карте государства, они освободят нас от устаревших взглядов, бесполезных экономических теорий, ветхой морали. Так мы обретаем подлинную свободу — свободу передвижения. Мы гуляем по террасным паркам и пышным лесам, как я гулял по галереям и проходам «Мавритании». Мы обедаем в удобных помещениях, под сенью фонтанов, играет нежная музыка, а мы смотрим на мир, остающийся внизу. Огромные подводные туннели соединяют континентальные массивы, по автоматическим железным дорогам перемещаются грузы, за садами ухаживают механические слуги, стада животных обитают в контролируемой окружающей среде. Болезни побеждены. Мы избавляемся от прежних страхов, от голода и безнадежности. Возможно, побеждена сама смерть. В юности я прочитал роман Жюля Верна «Плавающий город», в котором он изобразил мир, очень похожий на «Мавританию». Я, в свою очередь, изобразил преемников «Мавритании». Здесь, среди равных, я чувствовал, что разум мой свободен и может решать самые сложные проблемы.
Меня всегда окружала восторженная аудитория. Очарованные моими видениями, некоторые люди даже просили у меня автографы. На этих образованных, богатых мужчин и женщин нелегко было произвести впечатление. На второй день я ужинал за капитанским столом. Я надел свой казачий мундир с неприметными знаками отличия. С тех пор почти все пассажиры, говорившие по–английски, называли меня полковником Пьятом. Некоторые дружелюбные развязные американцы именовали меня Максом Питерсоном. Русские слова звучали для них слишком странно, но американцы все–таки приняли меня, сочтя одним из своих. Я нисколько не возражал против такого английского варианта имени. Как всегда, я прежде всего старался приспособиться к культуре господствующей нации. Имена никогда не имели для меня особого значения. Важнее всего то, что представляет собой человек, — мудро заметила во время путешествия одна английская дама. Она была виконтессой, связанной родственными узами с благороднейшими семействами Европы.
«Мавритания» стала совершенным воплощением английского стиля: резной дуб и красное дерево, металлические лифты, открытые камины и кожаная обивка. Пассажиры с легкостью представляли, что они переселились в благородное прошлое Англии. Атмосфера безопасности сохранялась даже на палубе в открытом море, когда корабль легко мчался вперед. Нос «Мавритании» поднимался на шестьдесят футов, а потом опускался в бушующие волны, раздвигая огромные массы воды. Лайнер грохотал и гудел, он ревел, наслаждаясь собственной неимоверной силой.
Меня приветствовали в рулевой рубке как человека науки. Капитан Харгривз гордо рассказывал о военном прошлом судна, о рекордной скорости, которую «Мавритания» показала в Атлантике. Он говорил о прискорбной гибели другого подобного лайнера, «Лузитании», — его поразили предательские торпеды у побережья Ирландии, и это стало сигналом для всей Америки — страна взялась за оружие и бросилась на борьбу с кайзером. На меня произвели впечатление огромные паровые турбины. У лайнера было только два основных паровых конденсатора, но они могли вырабатывать миллион фунтов пара в час. Двадцать пять котлов круглые сутки топили крепкие, покрытые потом мужчины, которые, казалось, никогда не уставали.
— Ливерпульские ирландцы, — сказал Харгривз. — Единственные кочегары, которые могут с ними сравниться, это венгры. Конечно, у нас только британские матросы, так как британское судно — по закону часть нашей страны. Именно поэтому «Кунард» никогда не использовал иностранные средства, даже в дурные времена. «Кунард» и Англия — синонимы.
Это был гордый старый морской волк, человек, на которого нелегко произвести впечатление. Мне льстил его интерес к моим описаниям больших скоростных судов. Позже я узнал, что капитан Харгривз вернулся домой из последнего плавания. Он настолько сильно был привязан к судну, что умер в тот момент, когда «Мавритания» бросила якорь в Саутгемптоне.
Моими добрыми друзьями (кажется, именно они и прозвали меня Питерсоном) стали молодые американцы, такие же бывшие военные, как и я. Капитан Джеймс Рембрандт (почти как Ван Дейк) и майор Люциус Мортимер, модно одетые, представительные и красивые, — американские джентльмены до самых кончиков ногтей. Мы познакомились в курительной первого класса. Они приобщили меня к «ромовому джину» и покеру. Я легко выиграл первую партию, и американцы сказали, что я, очевидно, прирожденный игрок, а потом предложили дать им шанс отыграться следующим вечером. Я согласился, хотя потом мне пришлось отменить нашу встречу: я встретил миссис Гелдорф. Дама путешествовала одна, и ей требовался партнер для танцев в бальном зале. У миссис Гелдорф были темные вьющиеся волосы, ей было около сорока. Она поклялась, что я — самый красивый юноша, которого ей приходилось видеть. Она представила меня Тому Кэдвалладеру («Я беру мясо в Миссисипи, но в Аризону я беру шестизарядный»). Он рассказывал мне о своей молодости, о сражениях с апачами и с интересом выслушивал истории о моем казацком прошлом. Он предложил мне познакомиться с Джорджем Стоунхаузом, адвокатом из Атланты, у которого были деловые связи по всему миру. Миссис Гелдорф сказала, что Стоунхауз — один из самых богатых и влиятельных миллионеров на Юге. Аккуратный маленький джентльмен с мягким голосом и глазами, как у терьера, жующий сигары, как старые комнатные туфли, мистер Стоунхауз оказался замечательным, очень веселым попутчиком. Наши взгляды во многом совпадали. Стоунхауз как–то раз сказал при мне Тому Кэдвалладеру, что с такими людьми они могли сделать на Юге гораздо больше. Сам Кэдвалладер был невысоким и толстым, краснолицым (так обычно выглядят пьющие люди), но стоило заглянуть в его маленькие голубые глазки — и первое впечатление развеивалось. Они со Стоунхаузом рассуждали о проблемах, начавшихся после войны. Все переменилось, и появилось очень много новых трудностей. В основном они, похоже, были связаны с агитаторами с востока, которых присылали, чтобы будоражить рабочих.
Почти все, что говорили новые знакомые, казалось мне бессмысленным: «Саквояжники пытались пролезть черным ходом, после того как мы остановили их у передней двери». Только поездка на Юг могла просветить меня.
Миссис Гелдорф была родом из Бостона. Она посмеивалась над своими спутниками. Гражданская война закончилась, но «глупые старые чудики продолжают сражаться с пустотой». Ее, казалось, веселили эти споры. Мужчины называли ее «чертовой янки», и все–таки она им нравилась. Их соперничество, похожее на борьбу украинцев и великороссов, было просто шуткой. Все соблюдали правила вежливости и никогда не переходили на личности — такой тон был принят на борту нашего судна, беседовал ли я с лордом и леди Купер из знаменитого пивного концерна или с сэром Хамфри Тин–Гарбеттом, королевским консулом. Миссис Гелдорф называла здешнее неформальное общество «нашим кланом», в него также вошли сэр Джеймс Мэггс, член парламента от Керри, и его очаровательная жена и дочь, мистер и миссис Уилкинсон, кутюрье с Саут–Одли–стрит, сэр Лоуренс Лейн, актер, игравший в шекспировских пьесах, и его прелестная невеста Глория, тоже актриса, Уильям Браун, продюсер кинофильмов, мистер и миссис Дьюхерст, землевладельцы из Кройдона, миссис Гладстон, вдова знаменитого канцлера, мистер и миссис Стинсон, специалисты по устройству садов из Чикаго, и мистер Фред Т. Хэлперт, который, по его словам, нажил состояние на новой модели винта. Мы с ним вели долгие интересные беседы, но мои идеи казались ему слишком сложными, что он часто и с восхищением признавал. Мистеру Брауну я дал адрес миссис Корнелиус, сообщив, что это одна из лучших актрис на лондонской сцене. Он пообещал, что по возвращении в Лондон немедленно ей напишет и предложит пройти прослушивание, и поблагодарил меня за любезную рекомендацию.