Карфаген смеется
Шрифт:
Тем временем, страдая от разлуки с Эсме и недостатка женского общества, я нашел утешение в объятиях миссис Хелен Роу. Эта худая рыжеволосая дама, которая совсем недавно развелась с теннисистом, возвращалась теперь в Нью–Йорк. Она хотела пожить с родителями перед поездкой в Калифорнию, где собиралась, по ее словам, долго отдыхать. Впрочем, она могла поехать и во Флориду. Хелен испытывала ко мне более чем платонический интерес, и мы провели несколько ночей вместе, хотя ее привычка громко сопеть и одновременно орать: «Вставь сильнее, ты, заморский ублюдок!» меня немного смущала. Однако миссис Роу дала мне свой нью–йоркский адрес, и это, вместе с другими полученными приглашениями, означало, что я не останусь в полном одиночестве после прибытия в Америку.
«Мавритания» была великой страной, в которой недоставало только лесов и рек, но когда–нибудь ее тезки восполнят этот пробел. Там имелись магазины и все необходимые гостям заведения — кинотеатры, театры, спортивные залы, лектории и выставки. Работали, конечно, и бары, американцы с особым удовольствием их посещали, так как алкоголь в Штатах находился под запретом. Дни тянулись размеренно, еду подавали точно по графику, все жили в бесконечной и роскошной грезе, и каждое требование пассажиров спешили исполнить воспитанные стюарды, старавшиеся предугадать наши малейшие желания. Корреспонденты плавали на «Мавритании» туда и обратно, почти никогда не сходя на берег, разве только для того, чтобы сдать в редакцию статью: на корабле происходило много замечательных событий. Вдали от берега зачастую раскрывались интересные секреты. Дела граждан «Мавритании» представляли огромный интерес для менее успешных людей, которые никогда не смогли бы себе позволить путешествия на борту огромного лайнера. Эти яркие, живые миры, способные выбирать себе орбиты, воплощение очарования и воспитания — идеальные символы успеха. Общество, которое отказывается от таких символов, утрачивает традиции и способность к развитию. Они обещают будущее, которое может стать общим для всех. В этих мирах, в прекраснейших комбинациях современных технологий, почти все таланты творческих людей достигают наивысшего расцвета. Неудивительно, что значимость страны измеряется количеством больших лайнеров, которые плавают под ее флагами. Именно поэтому мировые правительства оказывают столь значительные почести ведущим судовладельцам. Престиж не так легко заслужить. Престиж — и мера власти страны, и та польза, которую страна извлекает из этой власти. Прошлое и будущее соединяются. Лучший из миров может в конце концов стать нашим. Слабые, тихие, злобные голоса Карфагена не потревожат нас здесь. Мы — граждане свободной страны. Мы поднимаемся к небесам, оставляя землю жестоким, невежественным и развратным. Пусть поубивают друг друга. Усталые руки облаченных в доспехи мужчин станут подниматься и опускаться, и под ударами будут падать все новые и новые люди; черный дым скроет долины, и заполыхают церкви. Не останется зеленых деревьев и чистой воды. Голодные дети будут ползать в грязи, воняющей кровью и мочой, а их умирающие матери станут раздвигать больные ноги для коченеющих солдат, рыдая об утраченной жизни. Мы, однако, избежали апокалипсиса благодаря нашему благородству и дару предвидения. Россия содрогается в смертных муках, Германия стонет в цепях, Англия страдает от незалеченных ран, а Франция наконец–то смотрится в зеркало и видит, что ее косметика осыпается, обнажая отвратительные язвы. Но мы нашли небо и населили его благородной сталью, серебряными крыльями и золотыми куполами. Мы можем только оплакивать оставшихся внизу, пойманных в ловушку ужасного безумия. Мы рыдаем над ними. Больше ничего поделать нельзя. Толпа нанесет удар, если учует слабость (а великодушие будет воспринято как слабость).
Толпа не сможет добраться до корабля. Здесь мы в безопасности. Но нет никакой безопасности в тех летающих цилиндрах, которые до отказа забиты людьми, не способными ходить и обеспечивать себя, пассивно ожидающими зловонных подносов. Неудивительно, что они жалуются, злятся, паникуют. Вот полет, которого заслуживает толпа: если дать им что–то лучшее — они этого не оценят. Но такой полет ничего не дает людям утонченным. Именно поэтому я больше не путешествую. Что там осталось в Атлантике? Единственный большой «Кунард» [161] , на котором, как я слышал, даже не переодеваются к обеду? Одно польское корыто, пара жалких советских чудовищ, построенных в Германии, полных крыс и дырявых спасательных шлюпок, гротескных пародий на великолепных предшественников? Голландские грузовики? Какие–то южноамериканские банановозы? Один–единственный регулярный перевозчик? А тем временем небеса, в которых могли бы парить мои великолепные воздушные города, замусорены вонючими стальными трубами, которые куда хуже, чем туристические автобусы. Золотые города исчезают и падают, как осенние листья. Унылая зима покрывает мир нечистым белым снегом, кровь и грязь, поднимаясь вверх, поражает пространство, как рак. Когда снег тает — появляется нечто уродливое и мерзкое. Приземляются серые самолеты, из них выползают ошеломленные, еле волочащие ноги скоты. Самолеты снова принимают такой же груз и как можно скорее перевозят его в другое столь же грязное место. Некоторые из этих существ «путешествуют по делу», некоторые находятся «в отпуске». Что они могут сказать друг другу? И как? Знаки рисовать будут? Red tsu der vant! [162] И это все, что осталось? Наши пророки изгнаны. Наши дети стали рабами. Наши города завоеваны, и нас гонят прочь.
161
Видимо, речь идет о последнем «великане» компании «Кунард Лайн» «Куин Мэри». Этот трансатлантический лайнер был спущен на воду в Глазго 26 сентября 1934 г. В 1967 г. стал кораблем–музеем.
162
Какая разница! (идиш)
О Карфаген, ты одержал победу одним лишь предательством! Ты сокрушил нас своей хитростью и злонравием. Ядом и клеветой. И мы лишились места и имени. Наши лица скрыты, наша одежда порвана. Захватчики взяли наших дочерей в наложницы и унесли наше золото на свои алтари. О Карфаген, ты плюнул на наши святыни, разрушил наши храмы и рассеял по ветру пепел наших книг. Мы плакали о твоей участи, Карфаген, а ты обратил наши слезы против нас. Мы не узнали грека, когда Он заговорил с нами. Мы не послушали Его. Мы изгнаны в бесконечную ночь. И мы больше не можем отыскать грека. В ужасной навозной куче современной России свинья тупо разглядывает огромные портреты своих хозяев. Возможно, грек придет туда и принесет сострадание тем, которые все еще взывают к Нему. Карфаген похитил наше будущее. Наши крылья усохли. Враги вырвали наши глаза, и мы поднимаем окровавленные глазницы к небесам, слыша лишь звуки наших утраченных городов. Постепенно мы забываем о будущем. In shut arein! [163] Скоро мы все позабудем. Карфагену никто не будет угрожать. Они не позволят мне летать. Я не приму их yiddishkeit [164] . Они вложили кусок металла мне в живот. Они пытались удержать меня, но доктора ничего не смогли найти. Я искал грека в Спрингфилде, но Он отправился в Лос–Анджелес, и я больше не могу следовать за Ним. Я не стану путешествовать в их грязных цилиндрах. Зачем становиться порохом в пуле, которая направлена мне прямо в сердце? Я видел истинные чудеса, я бродил по сияющим коридорам воздушного города, на многие мили выше облаков, и слушал музыку невидимого оркестра. Вот танцуют люди. Я слышу, как они смеются и беседуют. Они изящны и учтивы, они — обитатели новой «Мавритании», воплощения красоты и разума. Им не нужно искать грека. Он уже пришел к ним. Взлет — как будто набежала огромная волна, и город дрожит, белые башни мерцают под покровом огромного защитного купола. Город летит по воздуху, плывет по облакам, которые катятся к вершинам Гималаев. Потом корабль с невообразимой скоростью поворачивает и плывет к яркому пламени Солнца. Он движется на запад так же, как катер мог бы плыть по воде. Корпус качается и вибрирует, из труб со свистом вырывается пар, и этот звук кажется похоронной песнью, в которой говорится о потерянных мечтах и утраченном будущем, Они забрали мое дитя, meine einiklach [165] .
163
Входи в укрытие! (идиш)
164
Еврейство (идиш).
165
Мою деточку (идиш).
Из четырех черно–красных труб «Мавритании» поднимаются в синее небо столбы дыма. Море спокойно, от горизонта до горизонта, и здесь мы в безопасности, пока не появится свобода и террасы Вавилона, желтые, кремовые и оранжевые, не предстанут перед нами в лучах заходящего солнца. До тех пор я стану бродить по полированным палубам, кивая знакомым, снимая шляпу, вдыхая морской воздух, а в это время мелкие капли воды будут освежать мою кожу, а Хелен Роу — хватать меня за руку и кричать:
— Ты видишь дельфинов? — Мы где–то у берегов Вест–Индии. Хелен уверена, что вчера видела чайку. — Или, по крайней мере, птиц, похожих на них.
Палубы простираются перед нами, мы, негромко беседуя, прогуливаемся вдоль множества арок. Мы — избранное общество. Мы целиком отдаемся благостному и волшебному торжеству, мы склоняемся перед духом практической науки, воплощенном в самом корабле. Тысячи кубических футов металла и механизмов — и их поддерживают и направляют сложнейшие двигатели. Еще сто лет назад ничего подобного и представить было нельзя.
История не меняется, потому что люди всегда предпочитали ложное спасение повторения. В минуты кризиса они ищут знакомое, они возвращаются к известному, и неважно, насколько это уместно в их положении. Неофобия — великая разрушительная болезнь человеческого рода, она распространяется посредством истеричных жестов, тревожных фраз, возбужденных голосов, посредством запаха, наконец.
Наш корабль скользит к красным и золотым куполам и шпилям: впереди — Москва и Кремль. Мы церемонно приветствуем царя, конституционного монарха в этой благородной демократии. В ответ он передает привет нам. Великие державы пребывают в мирном равновесии. Они снова взяли на себя ответственность за мир. Корабль качается, как старый дом на ветру. «Они заб’рут тя, Иван, если так бу’ет ’род’лжаться». Миссис Корнелиус хочет добра. Возможно, она смотрит на вещи иначе, гораздо проще, чем я. Америка должна была взять на себя ответственность. В этом больше нет ничьей вины. Мы видали хорошие времена, говорит она. «’омнишь Лос–Андж’лес, да?» Она хохочет, вспоминая анекдот. Она лучше запоминает мелкие детали. Я все еще могу представить, как огромный белый гидроплан отходит от Лонг–Бич и делает вираж в сторону острова Каталина. Блестящая вода льется с его поплавков. На миг гидроплан скрывается за высокими бледными пальмами. Потом он появляется снова, двигатели ревут, когда гидроплан делает резкий поворот и наконец скрывается из вида. Звук стихает, прибой остается. Я не уверен, что могу вынести такой яркий бесконечный свет. Я никогда не принимал их лекарств. Возможно, мне следовало остаться в седле. Белые безликие головы оборачиваются к Кресту. Христа вспоминают в огне и лунном свете. В Теннесси Христос отмщен в крови и стали.
Миссис Корнелиус говорит, что в конце концов все обычно к лучшему. Это — подтверждение ее терпимости и оптимизма. Лично я больше не в силах держаться, я пал духом. Слишком многие пострадали. Слишком многие потерпели неудачу. Маленькие девочки поют песни в церкви. Христос воскрес! Мы попрали смерть смертью и даровали жизнь сущим во гробах! Я не вижу доказательств. Почти все покинули нас. Теперь вокруг нас только Judenknechte [166] , и нам приходится с этим мириться. В четверг днем я закрываю свой магазин. Я прогуливаюсь неподалеку от тихих монастырей в северной части Портобелло–роуд. Здесь торговцы металлическим ломом развешивают свои рекламы, они сообщают, сколько заплатят за свинец, медь, цинк, на сальных досках, стоящих возле дверных проемов, занавешенных старыми пальто и грязными тряпками. В четверг днем создается ощущение мира и покоя, конфликт как будто прекращается. Звук автомобильных двигателей становится приглушенным и отдаленным, как жужжание пчел в летнем саду. В июле и августе можно увидеть на улицах бабочек, которые танцуют над стенами монастырей. Дети бегают туда–сюда по обочинам и тротуарам, с их грязных губ срываются сокровенные слова, их нелепые лица искажаются странными гримасами. Монахини бессмысленно улыбаются. Мусорные пакеты шуршат на ветру. Беспокойные псы, поджимая хвосты, тщательно обнюхивают кучи, надеясь отыскать что–то съестное. Если им это удается, они стремительно мчатся прочь, всегда виноватые, всегда ожидающие нападения. Они рычат и вертятся в переулках и подворотнях. Здания наклоняются и оседают под бременем вырождения и бедности, старухи выискивают гнилые фрукты в сточных канавах, тяжело дыша и медленно сгибаясь. Самодовольные мальчишки, глядя на прохожих, кривят губы. Они держат руки в задних карманах и перекрикиваются друг с другом, как вороны, слетевшиеся на падаль. Маленькие накрашенные девочки устремляют на мужчин похотливые, презрительные взгляды. Облачные горы поднимаются над стенами и крышами, ослепительно белея в солнечном свете, голоса ангелов и Девы Марии сливаются в едином хоре. Чтобы поселиться в городе под прочным золотым куполом, мне потребовалось бы вернуться почти на пятьдесят лет назад. Тогда все это казалось возможным. Сыновья миссис Корнелиус называют меня никчемным старым фашистом, но они говорят это всем. Я — провидец, не больше и не меньше. Они не могли понять, как плохо все было. Они считают этот ужас вполне естественным. Мы надеялись на лучшее. В 1959 году я написал, что почти все наши возможности утрачены. Что осталось от империи? Что осталось от закона? И неужели из–за этого можно утверждать, что я — luftmentsh [167] ?
166
Рабы–евреи (нем.).
167
Любитель помечтать (искаж. идиш).
В 1964 году я обратился к Гарольду Уилсону, я умолял его заняться важнейшими проблемами этой страны. Он, должно быть, рассмеялся, выбросил мое письмо и возложил свои руки на руль, повернув наш корабль в сторону миража. Они говорили, что мы зарабатывали легкие деньги. Они говорили, что мы наслаждались новым веком свободы и надежды. Я видел только безвластие и проклятие. Они говорили, что я занудливый старый еврей. Они готовы были сказать что угодно, лишь бы заглушить мои пророчества. Сегодня некоторые из них, конечно, уже поняли, как жестоко обманулись. Ничтожные создания скрываются среди руин, смеясь и издеваясь, они заползают в трещины, прячутся под разбитыми плитами. Это — наследие Карфагена. Неужели социалисты до сих пор не избавились от своей эйфории? Неужели они добились того, на что надеялись мы? Khob’n in bod! [168] Эти герои рабочего класса открыли новые методы имущественных спекуляций, они продали всю страну омерзительным красногубым покупателям из Карфагена.
168
Букв. «Имеем в бане!» (идиш)
Я не надеюсь прожить еще много лет. Я был слишком откровенен, и все мои предсказания оказались бесполезными. Миссис Корнелиус говорит, что я трачу свои силы впустую. Я совершил ошибку, назвав вам свое настоящее имя. Вчера вечером мы ходили в кино. Мы смотрели «Этих великолепных мужчин на их летательных аппаратах» [169] . Теперь все наши достижения кажутся людям смешными. Рты разеваются, пустые головы запрокидываются. Самолеты — просто подпорки для комических клоунских трюков. Тогда я был истинным luftmensch. Дождь стучит по крыше. Электрический свет мерцает, отражаясь от стропил. За моими машинами нужно следить. Мне нужно их как следует соединить. Вот о чем я молил — об ученике, которому я мог бы передать свои идеи, но мне его не послали. В сороковых и пятидесятых я встречался с разумными людьми. Их было немало в барах и винных клубах Сохо и Челси. Дилан Томас [170] говорил мне, что я истинный гений. Он носил костюм на несколько размеров больше, чем следовало, но прислушивался к моим словам. Таким даром наделены поэты. Я знаю, что теперь он делает звукозаписи. Суперзвезда. Однажды в «Мандрагоре» мы говорили о том, что могли бы вместе написать пьесу. Уши поэта могут слышать глас Божий. Томас пил, потому что слышал слишком много. Но то, что он сейчас творит на радио, — это просто шум. Он просто оглушил себя. Генри Уильямс, дрессировщик выдр и успешный романист, говорил, что мои политические теории — самые значительные из тех, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он отрастил бороду и волосы, как Иегова, лицо его было округлым, румяным и здоровым. Его подружки красились под блондинок, потому что он так просил. В шестидесятых, однако, я оказался в Спрингфилде. Это была другая эпоха. И те же самые люди, которые превозносили меня как выдающегося ученого, потом рассуждали о химической нестабильности моего мозга и травили меня ларгактилом и транксеном [171] . С’ trappo rumore [172] . Эти наркотики производят в Швейцарии. Их создали, чтобы подавить индивидуальность. Такова основная задача. Они только этим и занимаются. Они выслали Муссолини. Они выслали бы и меня. Они продают наркотики Карфагену, который наживается на несчастьях всей Европы. Я планировал построить город, занимающий все Альпы, но из этого ничего не вышло. «Мавритания» — мирная страна. Я хотел бы стать ее вечным гражданином. Капитан Рембрандт говорил, что пересекал Атлантику почти двадцать раз. «Но вам не обогнать старую добрую „Мавританию“». Ее рекорд так и не был побит. Рембрандт отыграл свои деньги за карточным столом, но я, по его мнению, слишком часто пасовал. Он пожаловался, что игра из–за этого стала скучной. Я извинился и сказал, что мне нужны наличные. Отказавшись играть со мной в карты, он и его неразлучный спутник Мортимер купили мне выпить и расспросили о моих патентах. Они были мужественными, обаятельными молодыми людьми, очень опрятными и аккуратными — типичные выпускники Гарварда или Йеля, такие гладкие и чистые. Они сказали, что мои идеи, несомненно, принесут немалый доход. Я без всякого труда смогу их продать, как только приеду в Нью–Йорк. Инвесторы выстроятся в очередь. Однако если мне потребуется помощь, то они всегда к моим услугам. Они сообщили мне нью–йоркский почтовый адрес на случай, если я захочу с ними связаться. Они говорили, что почти все время путешествуют.
169
«Эти великолепные мужчины на их летательных аппаратах, или Как я долетел от Лондона до Парижа за 25 часов 11 минут», или «Воздушные приключения» — британская комедия 1965 г. в стиле «роуд–муви», снятая режиссером К. Аннакином.
170
Дилан Томас (1914–1953) — валлийский поэт, прозаик, драматург, публицист. Далее Пьят путает его с Бобом Диланом (род. 1941 г.) — американским певцом, поэтом, художником и киноактером.
171
Ларгактил — успокоительный препарат, применяемый при психомоторном возбуждении и острых бредовых состояниях. Транксен — успокоительное, применяемое при тревожных состояниях.
172
Слишком много шума (искаж. ит.).