Шрифт:
Куда легче вырвать из земли корень березы или поймать за хвост глухаря, а только не перейти мне Карий остров дважды. Он словно бы утонул в коричневых глазах егеря и стерся с земли вместе с ним.
Даже в эту последнюю ночь на веранде егерского дома – словно семи лет не прошло – все также вслушиваюсь в тишину, распознавая стрекот кузнечиков. По палисаднику мечется ветер, хватает ветки раскидистого дуба и стучит ими по камышовым стенам, по окну летней веранды. Старый егерь на этот раз спит крепко. И вдруг необыкновенно легко становится: чудится, что ветер подхватывает его дом под самый верх и уносит в непроглядную темень,
Вначале я смутно верил в его существование, воображая инородным пятном на карте деревушки с ее таинственными лесами. Истории егеря об Острове я считал небылицами, но продолжал слушать, всматриваясь в его близко посаженные карие глаза, в их контур, очерчивающий загадочный круг. А в нем – пронизанные ярким светом вишняки; лисицу, притаившуюся в папоротнике; косулю, задремавшую на травяном покрывале. Неожиданно мне пришло в голову назвать то странное место Карим островом, однажды явившимся в глазах выдумщика-егеря.
– Какой ветер, какой ветер, – ахнул он.
И его, наконец, разбудили причуды стихии. Старик присел на край табуретки. С дрожанием руки шаркает спичкой, медленно закуривает у печки. Не то тайная мудрость, не то хитрость в темном уголке карего глаза, который егерь по обыкновению прищуривает.
– По молодости никого не жалеешь, а в старости начинаешь понимать – всем хочется жить, – пробормотал он уставшим голосом.
Даже здесь, рядом с егерем и его ружьем у теплой уютной печки, тревога не оставляет меня. Этой ночью мне приснилось, что браконьеры сбили его с ног, окружили и забили, как раненого зверя. Я видел ужас, подбирающийся к берегам его карих глаз, как вода к острову. Рассказываю ему об этом сне.
– Со мной никогда этого не случится, – спокойно сказал он.
– Да, конечно. Глупости. А все-таки почему?
– Просто я знаю. Я другой, – хрипло произнес егерь, прищурившись.
Я тоже почему-то знал это и давно простил егеря за выстрел на Карем острове, но прийти к нему смог только спустя семь лет с того самого дня.
– Много зверей я перестрелял, – признался старик не без грусти.
Егерь знает о своем деле многое и кое-что любопытное мог бы рассказать. Но даже он убежден, что никогда нельзя знать о лесе всё.
Знакомству с ним я обязан соседу моей тетки, к которой я, первокурсник биофака, приехал на лето в деревню. Она была так мала, что уже через три дня я вдоль и поперек исходил все ее окрестности. Тогда от скуки я признался соседу, что хотел бы изучить особенности обитания местных зверей, и он предложил обратиться к Тимофеичу.
– Это наш егерь. Странный черт! Но хорошо знает леса и егерское дело. Хочешь не хочешь, а он научит тебя стрелять, – усмехнулся он, зная, что я твердо решил не брать в руки ружья.
В нашу первую встречу егерь выглядел уже далеко не молодым, но дерзким и полным сил, со смуглым лицом и глазами цыгана. Борода, которую он любил отпускать, была густая и угольно черная, с пробегающей седой волной. В его дворе я увидел аккуратно развешенные на стене сарая рыболовные
Небольшое пространство во дворе помимо бани занимали старый коровник и обшитая черным толем избушка. За домом рос яблоневый сад – предмет зависти деревенских, как мне вскоре стало известно. Мир егерского двора, огражденный от внешнего мира, но являвшийся его частью, погружал в ощущение чьего-то загадочного присутствия. Звали егеря Алексей Тимофеевич, но сельчане укоротили его имя до простого – Тимофеич.
С первых минут общения с егерем мне было дано понять, что единственной его страстью был лес. Он хоть и прослыл в деревне своенравным упрямцем, но при всей колкости натуры не терпел одиночества и мечтал найти ученика. Потому предложение ввести меня в мир здешних лесов вызвало у него восторг. Егерь взялся обучить меня всем тонкостям своего мастерства и даже позволил ночевать в его черной избушке, стоявшей во дворе. Она с первого взгляда напомнила мне именно ту, что я воображал, читая в детстве волшебные сказки.
Звери, как считал егерь, живут своей, особенной жизнью, и это увлекало его не меньше, чем астронома захватывает желание постичь жизнь небесных планет. Он мог, сидя на печке, за вечер составить рабочий учёт нор, интуитивно чувствуя, по каким тропам бегают лисы и барсуки. Разумеется, Тимофеич утаивал какое-то число для улова себе, ведь местные и приезжие хорошо скупали у него свежие шкуры, барсучий жир и выделку ондатры.
– Я зверей без причины не стреляю, – говорил мне егерь, оправдывая свое ремесло бедностью и нуждой.
Заработанные деньги, по его словам, он отправлял жене Аннушке в город, но его сестра отрицала это. Но я замечал, что лишних денег у Тимофеича не водилось – он растрачивал их на бензин, сигареты и выпивку по выходным.
В охотничьем деле Тимофеич не знал себе равных благодаря поразительному чутью. Находясь в лесу, он непостижимым образом освобождался от физической дряхлости подобно змее, сбрасывающей старую шкурку. А потом по-волчьи стремительно принимался искать следы. Быть может, потому так неизбежно и неосознанно егерь внушал к себе чувство уважения и осторожности. Довольно было поймать на себе его пристальный взгляд, обжечься об окаймленные коричневым контуром зрачки и почувствовать, какая странная сила таится в них. Встречи с егерем, который в любую минуту мог выкинуть что-нибудь неожиданное, избегали многие браконьеры. При всем том у него имелись приятели, с которыми он вместе охотился и застольничал.
В первые дни наших выездов тишина леса пугала меня. Я признался в этом Тимофеичу, на что он, прищурившись, сказал голосом, напоминающим тепло и шероховатость коры:
– Бойся не леса, бойся людей.
Деревенские любопытными взглядами провожали егерский мотоцикл, который каждое утро увозил нас обоих. Ездили мы всегда разными дорогами: отправлялись в одном направлении, а возвращались в другом. Тимофеич делал так, зная, что браконьеры могут выследить его, подстеречь и даже выстрелить. Думается мне, поэтому он имел привычку носить при себе охотничий нож.