Карл, герцог
Шрифт:
– Моя жена умерла, – говорит Карл, и это звучит естественно.
Глава 14.
Эдвард Йорк, король Англии
1
Ты думаешь. О чём? Мыши ни о чём не думают, когда скребут в подполье. Ты сам как будто ни о чём, когда вдруг требуешь от себя отчет – о чём думаешь? Спрашивать себя о таких вещах противоестественно, всё равно что спрашивать мышей. Они ни о чём не думают. Следовательно, мыши пусты и чудесны. Когда ты интересуешься такими нюансами, значит ты празден, сделан из вечерней ваты, грызешь ногти, неприкаян. В такой степени затуркан и затрахан совестью-труженицей с её занудством и её уроками, что согласен на любую деятельность заради того, чтобы вымолить себе оправдание, успокоиться, заняться хоть какой «работой». Пробраться, например, в подполье, и глодать там сладкую досочку, обнюхивать черный сухарик. Тебе плохо и твое несчастье гудит медным колоколом, самым матерым в округе. И всегда ещё не родился тот, кто злостнее высек бы тебя, чем ты сам. Нет другого, более несправедливого к тебе, ведь у тебя эксклюзивный, подробный план твоих слабых мест и полный набор выкроек к Тришкиному кафтану твоего размера. Никому больше не извернуться так гуттаперчево, таким гибким морским котиком. Ты и только ты сумеешь найти самое розовое, самое нежное, мягонькое ахиллесово пятно в своём подбрюшье, в которое достаточно ткнуть спичкой, чтобы стало больно. Но ты не упустишь случая вцепиться в него зубами. С блаженной, повинной и пьяной миной ты лежишь и смакуешь гаденькие вчерашние, позавчерашние подробности – как жил, что делал, зачем? Чтобы стать очень down и очень depressed <усталым… подавленным (англ.).> и как следует залиться бесцветной краской стыда, краской без запаха и формы, которая иглой войдет в плоть, наркотически вольется в кровь, обнимется с эритроцитами и, особенно, с гемоглобинами, словно наши с союзниками у пограничной реки – и потечет по твоим артериям прямо к сердцу. А когда до цели доберется первый интернациональный батальон, тогда станет особенно плохо, ведь у несчастья свои экстатические джомолунгмы. Зачем так странно обходиться с мужчинами, которые тебе безразличны, и женщинами, с которыми ты спишь? Почему не случилось законного наследника, а незаконные не вызывают ни чувств, ни интереса? Куда подевалась жена, пусть тысячу раз засранка, но всё-таки, ведь когда венчали – обещали на всю жизнь, хоть тушкой, хоть чучелком? Кто бы вообще мог подумать, что от герцога может сбежать жена? Почему твой отец не узнал тебя перед смертью, хотя очень даже узнал перезрелого суперагента Бернара? Почему, когда произносишь имя Луи, вспоминается, как из декапитированного тела хлестала кровища и как воздух, надувшись красными пузырями, выходил из дыхательного горла, а задушевные разговоры за жизнь отчего-то не вспоминаются? Почему твой собственный портрет смотрит на тебя волком и отчего-то не радует ни в погожий день при отличном освещении, ни в ненастный, при рембрандтовском? Твоя нынешняя любовница – и первая, и вторая, и пятая – может, заслуживает худшего, чем просто быть нелюбимой. Может быть, её стоило бы отругать, отшить, отрядить в богомолки или выдать замуж за какого-нибудь мудозвона и тут же командировать его На Кудыкины Горы главным Черпалой. Может быть, стоит удалиться в скит, в горах или на побережье, или затеять военную компанию, раз такая тоска и такой бездарный декаданс. Может, нужно ещё раз жени-ни-ни-нет, скорее нет, какого чёрта. «Я ни о чём не думаю! Ни-о-чём!» – вот как следует отвечать себе. Со всей непреклонностью, упрямо. Такая отповедь – как перчатка, брошенная самому себе в рожу. Это как Салют Победы. «Ни о чём!» – скажи себе. Можно вслух, ты её всё равно не разбудишь.
2
– Что делать, а? – В какой области, мой герцог? – Жануарий отводит глаза. – В любой. Ну хоть в области наследников. – Если обратиться к истории, можно увидеть, что у Вашего батюшки тоже довольно долго не было детей. Я хочу сказать в браке. – А если не обращаться к истории? – Тогда в Вашем случае для начала я порекомендовал бы найти себе новую жену. – А если она будет как Изабелла, я имею в виду бесплодна? Что там гороскопы, друиды, руны, безмолвствуют? – Не нужно так нервничать, нужно уповать на чудо. – На чудо? – Карлу стало не по себе, чудеса спутники патов и тупиков. – А кто поручится, что чудо произойдет? – Я. Я могу поручиться, если это Вас ободрит. Вы проснетесь утром и обнаружите, что всё изменилось к лучшему. – А если не проснусь? – Проснетесь. Вам тридцать шесть лет и у Вас сейчас, герцог, антракт. Между вторым и третьим действием.
3
Про пять любовниц было, конечно, завирально. Любовниц было две. Обе – не замужем. Кристина потеряла девственность со своей подругой-хористкой, Карл долго ломал голову как и чем. Вторая, Николь, – с Карлом, чем весьма гордилась, но Карлу почему-то не верилось: стеснение и всякие вау-вау Николь отдавали заученностью. С Николь Карл встречался по четным, с Кристиной – по нечетным. Временами, сбившись с четов-нечетов, Карл водевильно путал имена. И Кристина, и Николь были брюнетками, обе были худосочны, глазасты, с понятиями и в малобюджетном психологическом фильме прокатили бы за сестер. Обе питали брачные надежды и терпеть не могли Жануария. Кристина пробовала отдаться ему, чтобы стать ближе к тайнам герцога, но была пристыжена, по-отечески обнята и раскаялась. Также влекомая запахом герцогских секретов, «былого», Николь пошла по другому пути, но на первой же заставе была осмеяна осторожным Филиппом де Коммином. В общем, ни разврат, ни куртуазность на родине Андрея Капеллана в тот год отчего-то не клеились. Разлагаясь от многомесячного безделья, Карл пытался читать, охотиться, совершать прогулки и переписываться с духовными лицами. Но несмотря на эти новшества, создавалось впечатление, что жизнь не имеет художественного смысла. Вот он ты, а вот она, Вселенная – громоздкая и неодушевленная.
4
В пятницу, двенадцатого, было решено, что время, которое обычно убивалось в постели и за столом, будет убито на природе, где соловей, примяты травы и всё свежо и эротично, как у Фогельвейде. Как раз накануне Николь приобрела славный, цвета воронова крыла шиньон. Она приладила овердозу шпильками на затылке, припудрила щеки и пришла без опоздания. Новые волосы были хороши и Карл догадался: раньше они находились в собственности у некоей молодой покойницы, которую ощипали без спросу, как в воротах Расемон. «Омерзительный парик!» – вполголоса сокрушается Карл (он не знает, что «у баб» такие вещи называются шиньонами или «накладными косами»). Ему кажется, что вместо Николь с ним теперь кто-то не совсем другой, особенно, если смотреть со спины. Такая себе голограмма. На два с поощрительным плюсом.
– Как тебе? – опустив веки и подперев прическу-замок ладошкой, интересуется Николь. От волос пахнет пивом. Пиво нужно для укрощения волос.
– Класс. Просто класс! Рядом с ней старая прическа – какое-то гнездо, сенная копна, – цедит сквозь зубы Карл и приправляет комплимент умеренно обольстительной улыбкой. Но зачем, милостивые государи? Зачем «обольстительной»? Зачем «комплимент»? Что это за синдром Вольмонда? Разве тридцатишестилетний герцог, Великий герцог Запада не заработал себе на то, чтобы удовлетворять неизвестно что, даже не похоть, так, без-комплиментарно? Карл ложится на траву и бессмысленно смотрит в небо, которое в поволоке белых облаков кажется пластмассовым. Николь что-то говорит, зовет лошадь.
– …раз ты такой, я пока покатаюсь, – Николь прилепила брезгливый, не смазанный слюной поцелуй к лошадиной морде.
– Давай, – Карл садится, обняв руками колени. «Такой» – это какой?
Как буколический пастушок. Кто это, кстати, первым изобрел, что на природе всё склоняет к любви? Или должно склонять этих, выскочивших из руководства для призывных пунктов «здоровых мужчин». Вроде бы, даже думать об этом противно если нет простыней, воды, отопления. А может, он нездоров; таких, как он, герцогов, сплошняком косит туберкулез яичка. Николь, кокетству которой расстояние сообщает визгливость, просит Карла помочь. Ничего не случилось, как всегда пустое, но он, хрустя суставами, встает. Всё-таки джентльмен, хоть и бургундского разлива. Он помогает Николь забраться в дамское седло, проверяет подпруги, возвращается, садится. Снова пастушок. Пока Николь галопирует по поляне, по часовой, кстати, стрелке, пока она вот так скачет, цепляя звездным шлейфом еловые лапы, Карл сидя цепенеет в воображаемом восьмом ряду.
Дать ей расчет. Немедленно. Ты меня не любишь! – говорит она срывающимся голосом. – Нет, не люблю. Или: да, не люблю. Да, я тебя использовал и бросил. Он, герцог, как ни в чём ни бывало соглашается со всеми обвинениями (вот, кстати, чего не достает в сериалах!), обнажает, так сказать, своё рыло, подносит палец к загодя напитанной керосином шапке, которая по всем правилам на нем самовозгорается. Да, подлец, да, скотина, да, я. Она унижена, расстроена, «я отдала тебе всё!», – плачет она. Акварель слиняла с бумажно-траурных венков, увязавшись за дождичком, а он: спокоен, снова одинок, сентиментален и по-прежнему холост. Но, зная Николь, можно насторожиться оправданным опасением: а вдруг она не оскорбится, не хлопнет дверью, и бумажные цветы не слиняют, так как лепестки загодя покрыты специальной лаковой эмульсией? А вдруг она милостиво простит ему, поскольку холостыми герцогами не бросаются, ими дорожат, и скажет что-нибудь лапидарно-верное вроде «когда ты любишь – это всё, когда тебя любят – это ничто» с такой моралью, что «ну и ладно, я потерплю». А он? Он и тут действует по старой схеме – дает ей расчет, уходит, импотентно испаряется, потому что если всё это танец Шивы, так пусть вальсируют без меня.
– Эй, не спи там! – кричит разгоряченная Николь, проносясь мимо.
А он глядит на неё, худосочную и, надо же, грудастую, и ему начинает казаться, что она будет с ним всегда, пожизненно. Если, конечно, не случится прозрения и поле до самого заката, которое, вроде бы, покрыто пеной для бритья, окажется просто-напросто заснеженным. По четным она, по нечетным Кристина, они и здесь прокатят за сестер. Она будет вечно дышать ему в ухо после бала, она будет всегда галопировать по часовой стрелке и никогда против неё, потому что наши бургундские вороны каркают «evermore!» <навсегда! (англ.).> и их предсказания всегда сбываются. В то время как цена всем таким попыткам «порвать порочный круг», «восстать из мертвых» – медный ломаный грошик. Сгорбленная бабулька – и та смолчит вместо «дай вам Бог здоровьичка». Да и «здоровьичка» ему теперь уже не хочется, потому что на фига оно нужно в пожизненной ходке, это здоровьичко? Луи, ну да, Луи говорил, что любовь – самая зубастая болезнь из тех, что передаются половым путем. Карл сделал наезднице знак рукой. Мол, продолжай. Я герой, я избежал и заражения, и предохранения, и мыслей о них.
5
В ночь с пятницы на субботу произошло чудо.
6
Охота – это когда все красиво одеты. Он красиво одет, женщины – как всегда, но лучше; сокольничие, загонщики, слуги – и те. Для слуг, разумеется, это очень красиво. Праздник выезда в леса по случаю уловления единорогов. Их мало. Прячутся. Ты начинаешь гнаться за одним (или это только кажется, что за ним одним – за кем, за чем ты гонишься на самом деле, никто пока не знает). Удаляешься, оставляешь позади своих, никто не может тебя догнать, ты сам-один супротив верткой небесной твари, которая летит, едва касаясь травы, кустов, чертополоха, камышей. А когда спутники настигают тебя, запыхавшиеся и растерянные, то оказывается, что всё самое волшебное уже позади, остается привыкать к новому. Так и в этот раз.
Такого единорога с посеребренным рогом, из которого можно изготовить любой, смотря по блажи, эликсир, и серебряными истинно копытами нельзя не взалкать. Его хочется поймать голыми руками, погладить или застрелить, зверски проткнуть рожном и ощущать себя после этого самой наигнуснейшей скотиной, наискотским из вилланов. Можно отпустить восвояси, не осмелившись подойти. И в этом ощущении альтернативы есть своя особая космическая острота. Единорог петляет, прыгает через кусты и кустики, делает знаки хвостом (он у него как у игрушечного пони, волосок к волоску), его уши ходят туда-сюда, как сигнальные с флажками, словно две девицы с вышиваными платками. «Я сам», – ты осадишь псарей и товарищей, ни к чему их помощь. С единорогом, как с женщиной, посторонние только помеха, даже когда кажется, что они могут быть полезны. Ты бросаешься за ним в чащу, которая раскрывается перед тобою клином, образует сужающийся шаманский коридор, который ведет в то место, где развенчаны все «но» и в почете все «к счастью», все «могу» или даже «обладаю». Это не означает, что там, где единорог остановится и ты остановишься с ним (в то время как погоня и всё, что сзади, подернется рябью, схватится растром, призрачным паззлом), раскинулось царство оптимизма, шапкозакидательства и бессмысленности. Напротив, сам смысл мира для охотника, когда останавливается единорог, обновляется и рождается вожделенная, захватанная как мистерии и марихуана новая ясность.