Карл, герцог
Шрифт:
Ему повезло, ибо фаблио.
В вяз, раскрашенный молнией в сотни переливчатых оттенков черного, был вонзен тончайший стальной грифель, какие уж не в ходу, ведь все саги давно записаны, а все цезари давно зарезаны.
Не менее получаса Мартин потратил на составление своей печальной истории в подобающем духе, небрегая гудением пчел, голодом, любовным зудом, некстати ударившим в чресла и преодоленным благодаря сферическому образу мыслей.
Убить Карла необходимо, ибо любить его более невозможно.
Мартин вложил своё послание в берет, засунул берет под
43
Сен-Поль, господин распорядитель, присел на корточки и макнул пальцы в темную лужицу. Клюквенный морс? Малиновый сироп? Киноварь? Он посучил пальцами, перетирая пробу, понюхал, пожал плечами, лизнул.
Блядь, настоящая.
Господин распорядитель вскочил на ноги и нервно перекантовался – три шага назад, два шага вперед.
Ему через час воспарять душой Роланда, а он дрыхнет с железякой в груди и изволит быть помимо фаблио мертвым. Я отрицаю ботинки, каблуки, подошвы, сапоги, хрустальные туфельки, пояса девственности, бутылки, брудершафт и заколотое тело в кустах боярышника.
Сен-Поль пощупал горло Мартина. Холодное, биений нет. На устах немецкая тонкогубая ухмылочка. Ангелов видел, да?
В самом деле красивый – сбивая щелчком с мартинова неодушевленного носа жука-мертвоеда, согласился Сен-Поль, всё ещё не решаясь заглянуть в будущее, где громыхали чугунные жернова неопределенных и множественно-вероятных последствий.
Распорядитель поцеловал Мартина в улыбку – так, на память.
44
Граф головою на плечо поник
И, руки на груди сложив, почил.
К нему слетели с неба херувим
И на водах спаситель Михаил
И Гавриил-архангел в помощь им.
В рай душу графа понесли они.
Разряженный в златотканые свободные одежды с парой блещущих жемчугами крыльев Мартин возносился в рай на тончайших во имя скрытности крашеных несравненным мастером Даре Арльским под тон вечернего неба талях, каковые невежественный дижонский двор прозвал «веревками-невидимками».
– Глядите, глядите! Душа Роланда!
– Господи свят, ты есть!
– Несравненно!
– Бесподобно!
– Виват!
– Бургундия!
– Твою мать!
Так кричала восхищенная толпа, отвечая восторгом на восторг, и не было самого последнего мерзавца, который не завидовал бы Мартину и в то же время не радовался бы истинно искренне его возвышению и триумфу.
45
Распорядитель подал знак. Блок, через который проходило чудо-вервие Даре, треснул и распался на две беспомощные доли. Мартин, тело Мартина, повторив в реверсивном нисходящем пируэте уже единожды описанную восходящую дугу, скользнул, скользнуло обратно к земле.
Восторг публики излился через край в безудержном хаотическом вое и улюлюкании. Дождались наконец-то, да здравствует фаблио треснуло долгие лета, а душа-то едва ли способна воспарить в божественную лузу, вот уж дадут по шее кому-то я не я буду.
Продравшись сквозь тугие волны отнюдь не злорадных зрителей, Дитрих фон Хелленталь взбежал на вершину холма Святого Бенигния. На обломке копья, как жареная рыбка над огнем, скорчился Мартин.
Роланд-Луи, начисто сорвавший голос за двенадцать часов непрерывной драки, приподнялся на локте и прошептал:
– Жаль пацана.
Шёпот избавил его голос от неизбежной фальши, а Дитрих вообще предпочел промолчать, ведь он был так убит горем.
На трофейном жеребце подъехал язычник Марсилий. Жестокие законы фаблио требовали от него ядовитой улыбки и слов «Цвет Франции погиб – то видит Бог». Но он понимал: стоит ему улыбнуться и сказать так, и его начнет презревать даже собственное отражение в зеркале.
«На фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна пропажа.» Карл снял уродливый сарацинский шлем и подошел к Мартину, закутанному в смятые крылья. Нет, он посмотрит на него позже. Карл обернулся к толпе. Карл поднял вверх перчатку, требуя внимания.
– Фаблио око…
46
– Он тебе понравится, – всхлипнула Гибор. Прошло уже почти шесть часов, а она всё никак не могла успокоиться – словно бы Мартин действительно был их сыном.
– Понравится, только успокойся.
Гибор полоснула Гвискара взглядом, исполненным немой ярости, и разревелась с новой силой.
Прагматичный Гвискар искренне и оттого вдвойне по-свински недоумевал: чего ради плакать, если свершилось неизбежное и – для них, глиняных скитальцев по дхарме – радостное событие?
Неизбежное – ибо четыре дня назад из дома Юпитера в дом Марса переместилась падающая звезда и они с Гибор были теми двумя из двадцати миллионов, которые поняли этот знак единственно верным образом.
Радостное – ибо теперь у них впервые появился шанс завести своего настоящего, выстраданного сына, и жить чем-то большим, чем гранадским danse macabre <танец смерти (франц.).>, флорентийскими карнавалами или бургундским фаблио. И вот здесь-то, на этом спонтанно вспыхнувшем и неуточняемом «чем-то большем», Гвискар осознал всю многоярусную фальшь только что сорвавшихся с его языка слов, понял двойное свинство своего искреннего недоумения и, обняв Гибор, прошептал:
– Извини. Я весь сгорел изнутри за эти четыре дня.
– Какой ты нежный, – слабо улыбнулась, наконец-то улыбнулась Гибор и неловко поцеловала Гвискара в подбородок.
47
Греческих стратегов, убитых на чужбине, отправляли в Элладу залитыми медом.
Сердца Роланда, Турпена и Оливье по приказу Карла Великого были извлечены и закутаны в шелк, а их тела омыты в настое перца и вина, зашиты в оленьи кожи и в таком виде прибыли для погребения в Ахен.