Карл Маркс: Мировой дух
Шрифт:
Шестнадцатого октября 1842 года, вскоре после смерти младшего брата в Трире, Карл написал свою первую политическую статью: «Коммунизм и „Аугсбургер альгемайне цайтунг“». В ней он объяснял, что «коммунизм» — движение, корни которого восходят к Платону, еврейским сектам и первым христианским монастырям, и что оно набирает силу во Франции, Великобритании и Германии.
К этому периоду относятся смерть брата и разрыв с матерью и сестрами, которых он совершенно забросил, а они упрекали его как за политические убеждения, так и за безразличие к их судьбе. На самом деле ему больше нечего было им сказать. Он практически никогда уже не заглянет в Трир, а с семьей будет видеться только изредка. Трир для него — отец, и больше ничего.
Именно в этот момент в Берлине в «Немецком ежегоднике» (Deutsche Jahrb"ucher) Арнольда
В том же октябре 1842 года был принят закон Рейнской провинции, карающий сбор хвороста в частных лесах тюремным заключением. В обоснование этого закона один аристократ заявил в рейнском ландтаге: «Именно потому, что расхищение леса не считалось воровством, оно так часто и происходило». На это Маркс ответил в ноябре яростной статьей: «По аналогии законодатель мог бы заключить: именно потому, что пощечины не считаются убийством, их и раздают так часто. Стало быть, следует постановить, что пощечина есть убийство».
Работа над этой статьей, в которой говорилось о собственности, показала, что его познания в политической экономии еще слишком слабы. Он погрузился в чтение первых французских социалистов. Читал Сен-Симона (о нем ему столько рассказывал отец), утверждавшего равенство между мужчинами и женщинами, главенство экономики над политикой, а также говорившего о классах: «До Революции нация разделялась на три класса, а именно: дворяне, буржуа и индустриалы [промышленные рабочие]. Дворяне правили, буржуа и промышленники им платили. Сегодня нация делится только на два класса: буржуа и индустриалы…» Читал Сисмонди, утверждавшего, что труд производит больше, чем можно купить на заработную плату; у него он обнаружил термины «сверхстоимость» и «прибавочная стоимость», а также первый анализ концентрации капитала и пауперизации пролетариата. Сисмонди предлагал предоставить наемным рабочим доступ к владению капиталом и обязать предпринимателей выплачивать заработную плату даже в случае технического простоя или болезни. Читал Джеймса Милля, отца Джона Стюарта Милля, который предлагал учреждать рабочие кооперативы и — невероятная смелость для того времени — ввести прогрессивный налог на наследство. Читал Роберта Оуэна, американского мецената, вернувшегося в Англию, который считал, что характер человека — продукт общественной среды, для которой он сам служит лишь сырьем, и проповедовал общественное устройство без частной собственности. Читал Луи Блана, предлагавшего открывать национальные мастерские и призывавшего к планированию хозяйства. Читал Шарля Фурье, советовавшего строить фаланстеры, где люди будут трудиться и вести райскую жизнь и где только трудящиеся получат доступ к собственности: «Индивидуальное право собственности может основываться только на общественной пользе от осуществления этого права, которая может меняться в зависимости от времени… Чем больше возрастает собственность, тем больше рабочий вынужден соглашаться на низкую плату за работу, у которой слишком много соискателей; с другой стороны, чем больше количество торговцев, тем сильнее их склонность к мошенничеству из-за трудностей с получением прибыли… Каждый предприниматель находится в состоянии войны с массой и злонамерен по отношению к ней, поскольку исходит из личной выгоды». Читал также Прудона, самоучку с гор Юры, сына разорившегося бочара. Прудон работал наборщиком и корректором, пока не получил стипендию академии в Безансоне — стипендию, которой едва не лишился, опубликовав трактат с заголовком-вопросом «Что такое собственность?» и с ответом в тексте: «Это кража». Он писал: «Пять тысяч лет собственности доказывают: собственность — это самоубийство общества» — и предлагал создавать кооперативы, в которых все рабочие являлись бы собственниками средств производства и избирали своих руководителей.
Карл Маркс подумал тогда, что экономика — основа всех остальных социальных наук. Ее законы всевластны, так же как и законы материализма. Он оставил коммунистическую утопию и изобрел научный социализм.
Материализм! Полнейшее кощунство. Чаша переполнена; обер-президент провинции, господин фон Шапер, послал Карлу предупреждение. Тот ответил осторожно и учтиво: нельзя подвергать опасности газету. Тогда полиция прислала из Берлина Вильгельма Сен-Поля — особого цензора, уполномоченного проверять и просматривать каждую статью до отправки ее начальнику кёльнского окружного управления Карлу Генриху фон Герлаху.
Именно тогда, 16 ноября 1842 года, в редакцию газеты в Кёльне явился молодой человек, с которым Карл год назад мог встретиться в Берлине, — Фридрих Энгельс. Он принес статью, но не застал молодого редактора. Это была вторая несостоявшаяся встреча Маркса и Энгельса.
Под руководством Карла «Рейнская газета» добилась успеха, число ее подписчиков утроилось, все рвались туда писать.
Карл продолжал сражаться на всех фронтах. Теперь он открыто выступил против своего учителя Бруно Бауэра по вопросу о статусе иудеев. Бауэр, в самом деле, утверждал, что евреям можно предоставить права и политические свободы лишь при условии обращения их в христианство. Маркс, не забывший унижения, которому подвергся его отец до его рождения, хоть тот и мало говорил с ним на эту тему, напротив, полагал (и написал об этом две статьи в «Рейнской газете»), что евреям надо предоставить политическую эмансипацию, не принуждая их отказываться от своего религиозного самосознания, как это происходит в Соединенных Штатах и как было в Рейнской области во время французской оккупации. Такая политическая эмансипация станет большим шагом вперед для Германии, и, на его взгляд, нет причин отдавать предпочтение христианству, которое не более приемлемо, чем иудаизм. Однако Карл добавляет, что политической эмансипации недостаточно для того, чтобы гарантировать защиту прав самых слабых, ибо подлинная свобода — не просто личный статус, она вытекает из положения всего общества; не бывает свободы без освобождения от всякой религии, а не только иудаизма. Таким образом, он проводит различие между «политической эмансипацией» и тем, чему дает неясное название «человеческой эмансипации», не уточняя пока еще смысла этого термина.
Порвав в декабре 1842 года с Бруно Бауэром, Карл в январе 1843 года поссорился с Вильгельмом Вейтлингом — портным-писателем, которого он находил чересчур глупым и самодовольным. Единственный из старых друзей по берлинскому Профессорскому клубу, с кем он еще ладил, был Арнольд Руге, профессор из Галле, издававший в Берлине «Немецкие ежегодники» — единственный журнал на немецком языке, которым Карл восхищался. Точно так же для Руге газета Карла была единственной, которую он соглашался считать достойной уважения в Германии.
Но Карл случайно совершил ошибку: в «Рейнской газете» от 4 января 1843 года он назвал (причем подписываясь своим именем) царскую Россию главной опорой европейских диктатур. Ненависть к русской диктатуре, кстати, будет одной из его постоянных черт: он всегда будет судить о внешней политике России по тому, что она дает или чего стоит царю. Узнав о статье, Николай I немедленно потребовал у своего прусского союзника, чтобы тот получше «присматривал» за прессой, 21 января Фридрих Вильгельм IV обличил «существование и деятельность еврейской клики», смеющей издавать печатный орган, и приказал закрыть его до 31 марта. Акционеры хотели вступить с властями в переговоры. Георг Юнг предложил Марксу отступные в тысячу талеров, если тот уйдет со своей должности. Карл сделал это охотно: «Рейнская газета» была слишком скромна для его амбиций.
Его уход не спас газету, равно как и многие другие издания: Фридрих Вильгельм IV добился от правительства Саксонии временного закрытия «Немецкого ежегодника» Арнольда Руге и «Всеобщей газеты», издававшейся в Лейпциге Густавом Юлиусом. В Пруссии стало невозможно быть журналистом или профессором философии, не будучи лояльным по отношению к властям.
Карл не был этому удивлен и связал закрытие газеты со своим недавним выступлением о праве собственности. Он думал, что эти запреты «заставят двигаться вперед политическое сознание в Германии», и не слишком расстроился, вновь оказавшись на вольных хлебах.