Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака
Шрифт:
Филипсон, промолчав минуты две, сказал:
— Пусть они с миром покоятся! Если они были виновны, то заплатили за то своей жизнью; больше этой платы нельзя требовать от человека за его проступки. Упокой, Господи, их души!
— Аминь! — произнес Бидерман. — А также и всех прочих храбрых мужей. Дед мой участвовал в этом сражении и дрался как следует доброму воину; с тех пор этот лук тщательно сохраняется в нашем семействе. Насчет него есть пророчество, но я считаю его незаслуживающим внимания.
Филипсон хотел было подробнее его расспросить, но он был прерван громким криком изумления, раздавшимся снаружи.
— Надо идти
Он вышел из дому, сопровождаемый своим гостем. Присутствовавшие на состязаниях молодежи разом говорили, кричали и спорили, а Артур стоял на некотором от прочих расстоянии, равнодушно опершись на спущенный лук. При появлении Бидермана все умолкли.
— Что означает этот необыкновенный шум? — спросил он, возвысив голос, которому все привыкли внимать с почтением. — Рюдигер! — прибавил он, обращаясь к старшему своему сыну. — Натянул ли молодой чужестранец этот лук?
— Натянул, батюшка, — отвечал Рюдигер, — и попал в цель. Сам Вильгельм Телль не делывал таких трех выстрелов.
— Случай, просто случай! — сказал молодой швейцарец из Берна. — Никакая человеческая сила не в состоянии этого сделать; а тем не менее слабый юноша, не имевший успеха ни в чем, на что только не пускался до этого…
— Но что же он сделал? Только не отвечайте все вдруг! Анна, ты умнее и рассудительнее всех этих повес, скажи мне, как это произошло?
Молодая девушка несколько смутилась от его слов, однако, собравшись с духом, отвечала, опустив глаза:
— Целью был, как у нас водится, голубь, привязанный к шесту. Все молодые люди, исключая чужестранца, стреляли в него из своих луков, но не могли попасть. Принеся сюда Бушитольцский лук, я сперва предложила его моим родственникам; но никто из них не хотел его принять, говоря, что если вы, почтенный дядюшка, не в состоянии были натянуть его, то уж им и подавно не сделать этого.
— Они умно говорили, — отвечал Бидерман, — но чужестранец натянул ли лук?
— Натянул, дядюшка, но, написав прежде что-то на бумажке, он положил ее мне в руку.
— И, выстрелив, неужели он попал в цель?
— Сперва он отодвинул шест на сорок сажень дальше, нежели он стоял до этого…
— Странно! — вскричал Бидерман, — это вдвое против обыкновенного расстояния.
— Потом он натянул лук, — продолжала красавица, — и с невероятной быстротой пустил одну за другой три стрелы, которые были заткнуты у него за поясом. Первая расколола шест, вторая рассекла веревку, а третья убила бедного голубя, который взлетел было на воздух.
— Клянусь Святой Эйнзидленской Девой! — вскричал старик с видом величайшего изумления. — Если ваши глаза точно это видели, то до сих пор никому еще не удавалось так стрелять в лесных наших кантонах.
— Я повторяю, — возразил Рудольф Донергугель с явной досадой, — что все это случай, если не обман и не колдовство.
— А ты, Артур, что ты на это скажешь? — спросил его с улыбкой отец. — Случай или искусство были причиной твоего успеха?
— Батюшка! Мне не нужно говорить вам, что я совершил дело очень обыкновенное для английского стрелка, и я говорю так вовсе не затем, чтобы уколоть этого молодого невежду и гордеца, но отвечаю нашему почтенному хозяину и его семейству. Рудольф Донергугель говорит, будто бы я околдовал зрителей или случайно попал в цель. Насчет обмана, вот расколотый шест, порванная веревка и убитая птица: их можно видеть и щупать. А потом, если этой прелестной девице угодно будет развернуть данную мной ей бумажку, то она увидит в ней ясное доказательство, которое вполне удостоверит вас, что еще прежде, чем натянул лук, я назначил себе три цели, в которые имел намерение попасть.
— Покажи эту бумажку, милая племянница, и разреши этим спор.
— Позвольте не делать этого, почтенный хозяин, — сказал Артур, — это плохие стихи, которые могут найти себе извинение только в глазах женщины.
— Позвольте и мне также заметить, — сказал Бидерман, — что написанное для моей племянницы может быть читано и мной.
Он взял бумажку у Анны, которая, отдавая ее, сильно покраснела. Почерк Артура был так красив, что Бидерман с изумлением воскликнул: — Ни один Сен-Галлен-ский писец лучше этого не напишет. Странно, что рука, так искусно владеющая луком, может писать такие красивые буквы! А! да, кажется, еще и стихи! Уж не странствующие ли это певцы, переодетые купцами. — Разгладив бумажку, он прочел следующие строки:
Когда мой верен будет глаз И попаду, без промаха, с трех раз: И в шест, и в шнур, и в птицу, То английский стрелок, любя красу-девицу, Исполнит что сказал и рад держать заклад!.. Но, думая о ней, я все одно и то же Твержу: «Красавица! один твой взгляд Моих трех выстрелов дороже!»— Славные стихи, дорогой гость, — сказал Бидерман, покачав головой, — ими можно легко вскружить голову молодой девушке. Но не старайтесь извиняться; в вашей стране таков, вероятно, обычай. — И, не разбирая далее содержания двух последних стихов, чтение которых итак привело в замешательство стихотворца и красавицу, к которой они относились, он с важностью прибавил: — Теперь ты должен согласиться, Рудольф, что чужестранец, действительно, уже заранее назначил себе три цели, в которые он и попал.
— Что он попал в них, это так, но какие он употребил для этого средства? Возможно, существуют в мире чары и колдовство.
— Стыдись, стыдись, Рудольф! — сказал Бидерман. — Могут ли досада и зависть управлять таким храбрым человеком, как ты, которому бы должно учить моих сыновей скромности, рассудительности и справедливости так же, как мужеству и ловкости.
Упрек этот заставил Рудольфа покраснеть, но ответить на него он не посмел.
— Продолжайте ваши игры до солнечного заката, дети мои, — сказал Арнольд, — а мы с моим почтенным гостем пойдем прогуляться, так как вечер вполне этому благоприятствует.
— Мне кажется, — сказал Филипсон, — очень приятно было бы пойти осмотреть развалины замка, стоящего у водопада. Это зрелище обладает каким-то меланхолическим величием, примиряющим нас с бедствиями нашего времени; оно красноречиво напоминает нам, что предки наши, будучи, быть может, и умнее и могущественнее нас, тем не менее имели свои заботы и огорчения, подобные тем, от которых и мы страдаем.
— С удовольствием, а дорогой мы поговорим кое о чем таком, с чем не лишне будет познакомиться.