Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака
Шрифт:
— Я явилась, как мне было приказано, — сказала незнакомка, осматриваясь вокруг себя. — Вы ожидаете иметь во мне усердную и терпеливую наставницу, а я надеюсь найти в вас прилежного и внимательного ученика.
С того момента, как это чудное и милое существо поселилось в Арнгеймском замке, в домашнем устройстве его произошли разные перемены. Пребывание в замке Гермионы, как называли прекрасную девушку, могло вызвать в обществе различные толки, невыгодные для репутации молодой девушки, поэтому барон Арнгейм выписал к себе одну свою родственницу, даму почтенных лет. Она принадлежала к высшему обществу и была вдовой имперского графа, но, сильно обеднев, была рада приглашению барона и взялась управлять замком, чтобы присутствием своим предупредить всякого рода сплетни.
Графиня Вальдштетен
Лучший судья в делах такого рода, сам бамбергский епископ приехал в Арнгейм, желая убедиться в том, что носившаяся по всему Рейнскому округу молва о необыкновенном уме и высоких познаниях Гермионы вполне справедлива. Он беседовал с Гермионой и нашел ее столь убежденной в истинах веры и в таком совершенстве знакомой со всеми учениями отцов церкви, что прозвал ее доктором богословия в одежде восточной танцовщицы. Относительно же ее познаний в филологии, философии и прочих науках он отвечал спрашивающим его об этом, что будучи привлечен в Арнгейм неимоверными рассказами оо этом предмете, он по возвращении оттуда должен сознаться, что ему о них и половины не было говорено.
После такого неоспоримого свидетельства неблагоприятные толки, произведенные странным явлением прелестной незнакомки, почти все замолкли, тем более что любезным своим обхождением ока невольно располагала к себе всякого, кто только к ней приближался.
Однако в отношениях прелестной наставницы и ее ученика мало-помалу начала появляться довольно заметная перемена.
Занятия их, правда, продолжались с той же скромностью, как и прежде, и никогда, сколько было известно, не происходили без присутствия графини Вальдштетен или какой-нибудь другой почтенной особы; но местом их свиданий была уже не одна учебная библиотека или химическая лаборатория — они качали искать удовольствий в садах и рощах; занимались охотой и рыбной ловлей, а по вечерам танцевали; все это, казалось, красноречиво говорило, что глубокомысленные науки на время оставлены и им предпочтены забавы.
Не трудно было угадать, к чему это клонилось, хотя барон Арнгейм и прелестная его гостья посреди шума удовольствий, их окружающих, разговаривали между собой на языке, ни для кого не понятном, и поэтому никто не удивлялся, когда через несколько недель было торжественно объявлено, что прелестная персиянка вступает в брак с бароном Арнгеймом.
Обхождение этой молодой, очаровательной девушки было так пленительно, разговор так жив, ум столь блистателен и соединен с таким добросердечием и скромностью, что, несмотря на неизвестность ее происхождения, счастливая судьба ее возбудила гораздо менее зависти, нежели можно было ожидать в таком необыкновенном случае. Притом же щедрость ее приводила в изумление и располагала к ней всех молодых особ, ее окружавших. Богатство ее казалось неистощимым, иначе, раздавая драгоценности милым своим приятельницам, она скоро сама осталась бы без всяких украшений. Эти похвальные качества, а в особенности щедрость, соединенные с простотой нрава и образом мыслей, представлявшими очаровательную противоположность с глубокими познаниями, которыми, как всем было известно, она обладала; наконец, совершенное отсутствие всякого тщеславия — все это способствовало тому, что превосходство ее извинялось ее подругами. Однако в ней замечали некоторые особенности; может быть, зависть и преувеличивала их, тем не менее они, казалось, проводили таинственную черту разделения между прелестной Гермионой и обыкновенными смертными, среди которых она жила.
В веселых плясках она до такой степени превосходила всех легкостью и искусством, что буквально казалась воздушным существом. Она танцевала без усталости и далеко оставляла за собой самых страстных любителей этой забавы, даже сам молодой герцог Гохшпринген, слывший неутомимейшим танцором в целой Германии, протанцевав с ней полчаса, принужден был остановиться и, бросаясь на софу в совершенном изнеможении, сказал, что он танцевал не с женщиной, а с сильфидой.
Ходили также толки, передаваемые повсюду шепотом, что будто когда она играла со своими юными подругами в извилистом лабиринте замкового сада в прятки и подобные игры, требующие проворства, то была оживлена той же сверхъестественной легкостью, как и в пляске. Она являлась посреди подруг и исчезала от них с непостижимой быстротой, минуя заборы, ограды и тому подобные препятствия с таким проворством, что внимательный глаз никак не мог за ней проследить, так как будучи видима по другую сторону какой-нибудь преграды, она вдруг являлась уже перед ней подле самых зрителей.
В такие минуты, когда глаза ее сверкали, щеки разгорались и вся она воодушевлялась, говорили, будто и носимый ею на голове оправленный в золото опал, которого она никогда не снимала, исторгал от себя пламя, подобное огненному языку. Таким же образом, если случалось, что в сумерки Гермиона почему-либо приходила в возбуждение и говорила с большим оживлением, чем обыкновенно, то и камень этот как будто сверкал сильнее и даже сиял ярким лучом, который, казалось, происходил от него самого, а не как обыкновенно, вследствие отражения в нем какого-нибудь внешнего света. Горничные ее уверяли, что когда госпожа их предавалась мгновенной вспыльчивости (единственная слабость, в ней замеченная), то из таинственного талисмана сыпались темнокрасные искры, как будто бы он разделял волнение той, которая его носила.
Женщины, прислуживающие ей, рассказывали, что она снимала этот камень только на несколько минут, когда ей убирали волосы, и что она была необыкновенно задумчива и молчалива все время, пока он был снят, и в особенности тревожилась, если к нему подносили какую-нибудь жидкость. Даже будучи окропляема святой водой в церкви, она никогда не крестилась, из опасения, как полагали, чтобы капля святой воды не коснулась столь драгоценного для нее талисмана.
Эти странные слухи не мешали, однако, барону Арнгейму совершить задуманный им брак. Он был отпразднован с обыкновенными обрядами и с чрезвычайным великолепием, после чего юная чета начала вести, по-видимому, такую счастливую жизнь, какая редко бывает на земле. Через двенадцать месяцев прекрасная баронесса подарила своему супругу дочь, которая была названа Сивиллой, по имени матери барона. Но так как ребенок отличался цветущим здоровьем, то крестины были отложены до тех пор, пока мать его оправится после родов. Пригласили тьму гостей присутствовать при обряде крещения, и замок наполнился многочисленным обществом.
В числе приехавших находилась одна старая дама, известная тем, что она играла в обществе роль злой волшебницы, точно в сказках. Это была баронесса Штейнфельд, прославившаяся во всем околотке своим любопытством и нахальной гордостью.
Едва провела она в замке несколько дней, как с помощью своей служанки успела разведать все, что знали, что говорили и что подозревали относительно баронессы Гермионы. В день, назначенный для крестин, когда все общество собралось поутру в залу, ожидая выхода баронессы, чтобы всем вместе идти в церковь, — между упрямой и надменной Штейнфельд и графиней Вальдштетен возник сильный спор о старшинстве. Барона Арнгейма призвали в посредники, и он решил в пользу графини. Госпожа Штейнфельд тотчас приказала оседлать своего иноходца и всем своим слугам собираться в дорогу.
— Я оставляю этот замок, — вскричала она, — в который добрая христианка никогда бы не должна была входить; оставляю дом, хозяин которого колдун, хозяйка — злой дух, не смеющий кропить лица своего святой водой, а их прожорливая собеседница такая женщина, которая из-за куска хлеба готова помогать женитьбе чародея на воплощенном дьяволе.
Она удалилась с яростью на лице и со злобой в сердце.
Тогда барон Арнгейм, выступив вперед, спросил у окружающих его рыцарей и дворян, есть ли между ними кто-нибудь, желающий поддержать мечом подлую ложь, оскорбившую его, жену и родственницу.