Кармелита. Наследники: лёд и пламя, Чудинка

Кармелита. Наследники: лёд и пламя

на обложку

Чудинка

Шрифт:

Не слышите вы, что-ль? Эй! люди! звери,

Огонь вражды погибельной своей.

Готовые тушить багряным током

Жил собственных своих! Под страхом пыток

Велю вам выбросить из, рук кровавых

Злодейством оскверненные мечи

И князя гневного суду внимать.

(Все бросают оружие).

Уж третья ссора из-за вздорных слов! –

Твоей виною, старый Капулет,

Да и твоей равно, Монтешси, мир

Сих улиц возмущают! – Третий раз

Вероны

горожане, забывая

Степенные обычаи свои,

За ржавое оружие берутся

Руками; старыми, чтоб разнимать

Старинную и ржавую вражду.

Когда, хоть раз еще, вы стогны града

Смутите, – жизнью вы тогда своей

Ответите за нарушенье мира.

Теперь же разойдитесь все, немедля!

Вы, Капулет, последуйте за мной,

А вы, Монтекки, в полдень, в древний замок

Прибудьте Вилла-Франкский, где творим

Обычно суд и правду мы. Теперь же

Всем разойтись под страхом смертной казни!

Монтекки.

Кто старую вражду здесь разбудил?

Скажи, племянник, был ты при начале?

Бенволио.

Здесь слуги вашего врага и ваши

Уже дрались до моего прихода...

Я вынул меч разнять их. Тут явился

Тибальт надменный с шпагой на-голо,

И вызовами воздух оглашая,

Мечом он воздух рассекал, свистевший,

Насмешливо в ответ ему. Пока мы

Менялись с ним ударами и бранью,

Толпа бойцов все больше прибывала

И, наконец, сам князь унять их вышел.

Синьора Монтекки.

А где же Ромео? Видел ли его ты

Сегодня? Как же рада я, однако,

Что не было его при этой схватке!

Бенволио.

За час, синьора, до поры, как солнце

Священное в златом окне востока

Явилось, – дух взволнованный увлек

Меня бродить в поля, и там, гуляя

Под сенью сикоморового леса,

От города на запад, видел сына

Я вашего, ушедшего бродить,

Должно быть, до зари еще. К нему я

Намеревался подойти, но он,

Меня завидя, скрылся в чаще леса.

Я, о его задумчивом настройстве

По собственному своему судя,

Которому всегда привольней как-то

В уединенье, отдался своим

Мечтам, и, не следя его мечтаний,

Я сам от уходившего ушел.

Монтекки.

Не раз его уж по утрам видали

Слезами умножавшего росу

И вздохами сгущавшего туманы;

А чуть всеоживляющее солнце

На отдаленнейшем краю востока

Аврориной постели занавески

Тенистые раздернет, – убежит

Сейчас же мой угрюмый сын от света

И, запершись, заслонит окна спальни

И, выгнавши отрадный свет дневной,

Создаст

себе искусственую ночь он...

Ох! До добра не доведет его

Унылость эта, коль советом добрым

Ее причину мы не истребим.

Бенволио.

А вам известна ли причина, дядя?

Монтекки.

Нет! И дознаться от него не мог.

Бенволио.

А от него вы разве дознавались?

Монтекки.

И сам пытался, и друзья мои, –

Но он – советник чувств своих единый;

Он сам себе не то что верен, нет:

Он сам себе суровый, скрытный сторож.

Закрыт для всех расспросов он, как почка

Цветка, который червем злым подточен,

Еще листков пахучих не раскрывши

И солнцу их красы не посвятивши.

Причину б грусти только нам открыть,

И стали б грусть усердно мы лечить!

Прозвучали чуть ли не первые аплодисменты за весь вечер. Чувствовалось, что публика поверила в то, что происходило на сцене. Это уже огромный плюс.

Лапина просто распирало от удовольствия.

– Молодцы! Молодцы! Так держать! Не снижаем планку! Давайте! – декан похлопал Макара по плечу, едва они скрылись за кулисами.

Следующая сцена заставила профессора понервничать. Так как Бенволио достался Макару, то их диалог со Ждановым, за которым все же утвердили роль Ромео, мог оказаться жестче, чем следовало, однако, на сцене оба проявили мудрость и словно забыли обиды, играя не потеряв прежней убедительности. Что, очередная мина замедленного действия? Возможно. Знал бы Лапин, что ждало их впереди…

Бенволио.

Брат! с добрым утром!

Ромео.

Разве день так молод?

Бенволио.

Сейчас пробило девять.

Ромео.

О! как длинны

Часы печали! Не отец ли это

Сейчас отсюда быстро удалился?

Бенволио.

Он. Что же это за печаль, однако,