Карнавал разрушения
Шрифт:
— Тебе придется вести себя лучше, Анатоль, — проговорил Асмодей. — Да, намного лучше. Скоро придет Геката, а я не хотел бы, чтобы она посмеялась надо мной. Я теперь любимец Зелофелона и никто — ни человек, ни ангел — не смеет оскорбить меня своей непочтительностью. Я бессмертен, но мне не по нраву, когда мое бессмертие подвергают испытанию. Это попахивает неуважением.
Анатоль был даже рад, что, как только он открыл рот с возражениями, мучительная боль накатила вновь, лишая возможности заговорить. Он не понял. Но не имел ни малейшего желания попытаться понять. Он хотел лишь темноты, лишь покоя.
«Пожалуй, на этот раз мне будет позволено умереть», — подумал он.
И ошибся.
Когда он снова очнулся, его сознание было абсолютно чистым, несмотря на переполняющую его боль. Он отлично знал: кто он такой, но все прежние воспоминания не имели никакого значения. Он помнил, что лежал в воронке от бомбы, помнил, как появилась фигура, которую он по ошибке принял за Жанну Д’Арк. Помнил, как разделял мысли и ощущения человека, называвшего себя Асмодеем. Помнил церковь, попытку убийства, появление демона. И встречу со своим отцом. Помнил распятого.
Все эти инциденты казались ему одинаково реальными, или одинаково иллюзорными, но происходившее между ними не имело никакого значения.
Он огляделся, надеясь обнаружить себя в госпитале, вместе с санитарами и медсестрами, а также другими ранеными, замотанными в бинты. На самом же деле он оказался в узкой келье с сырыми белеными стенами и каменным полом. Комнатку освещали две сальные свечи в металлическом подсвечнике. Никакой мебели, кроме двух деревянных кроватей. Матрас, на котором он лежал, был тонкий, изношенный, но все же ни в какое сравнение не шел с ледяным полом, на котором ему довелось лежать прежде. Имелось и одеяло, в некоторой степени сохранявшее тепло. Если бы не боль в ранах, он смог бы ощутить себя почти уютно.
Другая кровать тоже оказалась занята, человек на ней лежал так, что голова его находилась всего в метре от Анатоля. Лицо было повернуто в сторону Анатоля, и он в считанные секунды понял: перед ним лицо человека, прибитого к кресту. Невозможно было понять, дышит ли тот, но, с другой стороны, кто бы стал укладывать мертвеца на кровать? Распятого, видимо, снял и с креста, пока он оставался жив, да и сейчас он продолжал жить.
Кое-что из его воспоминаний оказалось правдой, но что именно? Он отмахнулся от вопроса, будучи еще не готовым искать ответ.
Он попытался подняться, но сейчас же вспомнил: не слишком блестящая идея, поэтому постарался, наоборот, лежать спокойно.
«Есть ли кельи в Аду? — спрашивал он себя, пытаясь обратить все в шутку. — Может, легенды о пытках выдуманы для красного словца, как, например, прокрустово ложе и сломанные кости? Что, озера кипящей крови уже осушили? Возможно ли, чтобы я оказался меньшим грешником, чем предполагалось?»
Он не мог вспомнить, в какой круг ада определил Данте атеистов-коммунистов, вернее мог ли Данте вообще представить, что такая категория человечества будет существовать в природе.
«Наверное, ад и вовсе не предназначен для таких, как я. Это, скорее всего, просто приемная, где я должен ждать пару столетий, пока не завершится строительство восьмого, самого современного круга ада. Кто из наиболее знаменитых людей современности, приговоренных к более традиционным пыткам, мог бы положить камень в его основание?»
Он был рад, что не утратил своей способности к насмешке. Чувство юмора вряд ли ценится в Аду. Ему было не занимать фантазии, представляя, как должен выглядеть самый новый из кругов Ада. Мировая война могла многому научить даже приспешников Сатаны. «Отлично, — пробормотал он. — Если мне придется провести на нейтральной полосе целую вечность, я неплохо подготовился к этому». Однако, он знал, что такие мысли лишь уводят его от реальных вопросов. Где он? Кто доставил его сюда? Какие реальные события лежат в основе всего этого кошмара?
Он прошептал слова, вероятно, слишком громко. Веки второго пленника дрогнули, словно он силился открыть их. В конце концов ему это удалось. Глаза оказались карими, налитыми кровью. Висевший прежде на кресте смотрел прямо в глаза Анатолю с искренним любопытством, которое, впрочем, быстро затуманилось подозрительностью. Тонкие губы шевелились, словно готовя вопрос, но ни одного звука не раздалось. Видимо, даже такое небольшое усилие вызвало приступ боли; Анатоль наблюдал, как глаза соседа потускнели. Интересно, какое место в иерархии болей занимает та, которую причиняют здоровенные гвозди, вбитые в запястья и лодыжки.
На фронте быстро постигаешь, что к чему, и Анатоль знал от других, что раны на ладонях и запястьях отличаются крайней болезненностью и быстро делают человека калекой, так как здесь расположено множество нервных сплетений, контролирующих важнейшие функции человеческого тела. Он не сомневался, что его сосед страдает, по крайней мере, так же сильно, как и он сам — а быть может, и больше, принимая во внимание его возраст и довольно тщедушное сложение.
— Кто распял вас на кресте? — прошептал, не без труда, Анатоль. — Почему?
Второй вопрос был бесполезен, и он знал это, но сосед уже пытался ответить на первый. Анатоль наблюдал за его губами, произносящими что-то беззвучно, и догадался: «Ас-мо-дей».
Но Асмодей должен быть мертв, разве нет? Он не мог остаться в живых!
«Мог ли я вправду стрелять в него? — думал Анатоль. — И мог ли он выжить после такого выстрела? Мог ли он действительно убить моего брата? Мог ли мой отец… мой собственный отец…»
Тяжелая деревянная дверь отворилась. Казалось, будто это происходит уже не впервые, и Анатоль задумался: не может ли весь пережитый им опыт являться обычным дежа вю. Человек, который называл себя Асмодеем, вошел, глядя на пленников: вначале — на распятого по его приказу, а потом — на человека, которого вытащил из укрытия огромный демон, а потом сбросил на каменный пол церкви.
— Тебе уже лучше? — спросил он Анатоля. Он говорил по-французски бегло, но в его речи ощущался сильный английский акцент. Видимо, замешательство Анатоля было ему понятно, ибо он наклонился, и распахнул свободную рубаху, обнажив грудь. Указал на почти зажившую рану, и Анатоль понял: именно в это место он целился.
Если бы пуля вошла сюда, он точно знал, она разорвала бы сердце. Следовательно, ранение не могло быть пулевым, и он… промахнулся? Он помнил, как упал Асмодей, сраженный выстрелом. Какая же броня защитила его сердце?