Карнавальная месса
Шрифт:
— Да сновидец он, как все не единожды рожденные. Умеет из одной реальности создать другую, но пока спонтанно и стихийно. И должных выводов из этого не делает, — неохотно, как азбуку, растолковал ей Сплошной Невидимка.
— Тогда я предлагаю решение. Пусть ему продолжают сниться всякие чудеса в решете, всевозможные чужие ему и чуждые сны, разрезные картинки и головоломки. Наяву же с ним постоянно будут случаться вещи, из ряда вон выходящие. И так да продлится до тех пор, пока он не будет окончательно сбит с толку и выбит из седла и не научится от всего этого сообразовываться с самим собой, каков он есть, а не с… о-обстоятельствами, — последнее слово Сандрильона произнесла врастяжку и с шикарным прононсом.
— Идет! Утверждаем приговор. Подсудимый, вы его поняли?
— Ни в зуб. Да, а что, если вы,
Они рассмеялись незло, но для меня обидно.
— Жизнь — это сон, сказал Кальдерон. Жизнь — это сон вдребезги пьяного Бога, подхватил Гейне. Мы, Странники, знаем, что мы живы, и понимаем, в каком смысле мы живы, какое нам дело до мнения прочих! А вот вы и этот ваш якобы сон, и все прочие — о, и предыдущие! — не забудете и не проигнорируете, как бы ни старались. Да, не пытайтесь закрыться здесь и убедить себя, что ничего с вами не было хуже небольшого бодуна. Еще пуще доймем, сами о том можете догадаться. А теперь прощайте!
— Постойте, — спохватился кто-то из мужчин. — А копию приговора мы ему оставим, сестры и братцы?
— Это зачем еще?
— Ну, хотя бы для того, чтобы подопытный… тьфу, последственный имел что предъявить самому себе. А то еще оргвыводы не те сделает: пуще винцом накушается или колоться, не приведи Бог, начнет… Хорошо, я же не требую формы, которой у нас нет, подписывайся еще на ней в затылок друг другу. Но хоть какое свидетельство!
— Свидетельство он получит, — фыркнула басом еще одна мадемуазель, судя по голосу, лет шестидесяти с лихом. — Записка — вот она!
Одновременно с этой фразой, вроде бы из Теккерея, над моим ухом нечто звонко щелкнуло в тоне ре-диез, лопнула туго натянутая струна, и на столик, меж грязным судком и рюмкой, шлепнулся тугой бумажный футлярчик пневмопочты.
— До скорого свидания, сынок своего папаши, и приятных вам сновидений, как и равно приятной яви! Только не поминайте нас всуе!
Свет тотчас утих. Густую, как концентрированные сливки, атмосферу колыхнул свежий ветер из открытой им же фрамуги. Жалюзи встрепенулись и отбили по стеклу лихую кастаньетную дробь. Хмель мигом вылетел у меня из головы; я сгреб в сторону посуду и в один миг надорвал упаковку. Снаружи был нарядный фантик с махорками, точно на китайской хлопушке, а внутри — неровно оторванная страничка зеленоватого цвета. В старину такую бумагу формовали из камыша или осоки, я сам видел в музее. На самом верху кто-то вывел с самыми изящными росчерками и завитушками:
ДНЕВНИКЪ. ДНВНИКЪ
ДНЕВНИК ЛОРИЕНА МАДАГАСКАРСКОГО.
Ну, это еще пустяки. Дальше… Нет, какая дальше была несусветная чушь — о том судите сами!
«Муська сегодня отъела уголок у пачки печенья, с упаковкой вместе. Дурища, одно слово: в вазе, тут же на полке, этого добра навалом, россыпью, тяни сколько душе угодно — никто и не хватится. А теперь пришлось распечатывать и лично уничтожать улики. Порченое печенье я съел, бумагу сжег в плите. Хотел потом словить Муську и оттягать ее за хвост (он у нее длинный, голый и явно преизбыточествует), однако пожалел: мамаша все-таки, в подполе у нее гнездо, а там семеро розовеньких молочных деток копошится. Из-за них Муська на днях сама являлась ко мне бить челом на Ужастика: он-де проник в погреб попить сливок из не его крынки и кстати попытался ее деток загипнотизировать. Ужастик, будучи спрошен, от всего отрекся: сливки и так вот-вот бы скисли, а вот мяса ему и на дух не надобно. Какой из него каннибал, что вы, ему бы творожку с медом или там сметанки… А на каковой объект он глядел так упорно — так это на Детишкин любимый бежевый шарф. Паскуда Муська его, по своему обыкновению, слямзила, чтобы утеплить младенчиков, и кто-то из них уже дыру в нем прогрыз. Ну что с ними со всеми поделаешь? Пошел к Детишке с докладом, а она только смеется: я, говорит, и без тебя догадалась, что шарфик пошел в дело. Не беда, до осени свяжу себе другой, сразу же, как пальтишко тебе докончу!
А пальто мне обещано с капюшоном, пояском и ясными пуговицами, жуть какое теплое и симпатичное, а то я здесь с непривычки мерзну. Я, собственно, не местный уроженец, а иммигрант. Дальние родственнички сманили:
Зато у меня лично работы завались. День и ночь скачи, убирай и протирай, и еще останется. Макаки эти больше по части готовки, а посуду если и моют, то кое-как, Вальке эту честь предоставляют, а он и рад стараться. Дров натаскают, так кора по всему полу валяется. Воду возили — Валькину упряжь порвали, скачет уж не козлом, а прямым козерогом. Чинить же снова мне, известно. Так бы и извелся на работе до потери пульса, если бы Детишка мне не помогала. Я только и выбираюсь в лес погулять, что с ней и тем Валькой.
Валька — о, это фигура, государи мои! Полное его название — Вальтер фон Мюлленхоф, благородных германо-арийских кровей. В роду у него вплоть до дцатого колена одни громкие имена: Ульрих фон Ратенау, Пани Юля из Цеханува, Соловей-Воробушка Тверской, а наипаче всего — неустрашимый и неподкупный Тайникедон Форте. Все талантливые ученики, храбрые солдаты, верные стражи, красавцы, спортсмены, отличники! Один он такой олух, что и не глядя распознаешь аристократа. Абсолютный чемпион по скоростному бегу к миске со жратвой, неустанный ходок по беспородным… гм… сукам, но при всем том чертовски обаятелен, право! Этим и берет. Что касаемо работы, то где сядешь, там и слезешь: только и годится чашки-плошки обихаживать языком. Зато это он делает с непоказным усердием: когда посуда кончается, лижет стул, на который ее ставили, потом стенку, к которой его прислоняли, потом пол, на котором стул стоял и где остались невидимые для смертного глаза капли и крошки… Однако и будучи увлечен, бдительности своей не теряет и как только к нему с подветренной стороны приблизишь утиральное полотно, мигом дает стрекача. Но уж тут мы всем скопом наваливаемся на него, начищаем морду, чешем бородку и за ушами, накручиваем хвоста и чмокаем в носик, холодный и мокрый, как большая лягуха. А после этого с торжеством волочем Детишке на посмотрение. Перед нею он благоговеет и трепещет и безропотно дает себя взнуздать и обротать.
Да что уж говорить! Все мы испытываем к ней таковые чувства. Хотя она маленькая и слабая, но это настоящий Старший, какого здесь лет сто, а то и всю тысячу не видели!»
Прочитав этот документ и вспомнив, как один литературный тип перед тем, как окончательно спятить, получил письмо от своей комнатной болонки, я понял, что теперь мне прямая дорога в сумасшедший дом, и предпочтительно тот, куда, по моему расчету, упекли Сали. Дозрел, как мне сказали, до ручки. И идиома-то какая идиотская, скажите!
Сказано-сделано. Упаковал Дюранду обратно (цветные тряпочки с каким-то нехорошим чувством оставил висеть как были), сдул пыль с выездного удостоверения, виза на котором была еще далеко не просрочена, и отчалил.
На пороге мегаполя кинул на него прощальный взор. И даже, верите, красиво показалось: главная башня — как хрустальная бутыль, хитроумный мастер из щепочек и гальки сложил дома, из лоскутков нарезал листвы и цветов и расположил все на донышке как затейливый, совершенно невсамделишный артефакт. Или как орхидею: вытащишь из плотно закупоренной прозрачной упаковки на свежий кислород — сразу гнить начнет.