Карта Хаоса

Емец Дмитрий Александрович

Новенькая быстро вскинула на него глаза. Мефу она нравилась, однако ронять слюни на кафель, как Памирджанов, или то и дело точно случайно проходить мимо, выпятив мускулистую грудь, как Маркелов, он не собирался.

– Чего ты такой сердитый? – спросила она.

– Башка болит.

Девушка огорчилась.

– Ты не против? – спросила она и, не дожидаясь разрешения, быстро коснулась его лба прохладной ладонью. – Теперь лучше?

Меф признал, что вроде получше. К ним подскочил Памирджанов, торопясь

перечислить все места, которые у него болят. Боли у него были какие-то странные, блуждающие. Чтобы исцелить его, Дафне пришлось бы сделать Памирджанову массаж всего тела.

– Очень болит? – сочувствующе спросила Даф.

– Очень.

– Нездоровый ты человек, Памирджанов! – заметил Меф.

Памирджанов пригорюнился, признавая, что да, он очень-очень нездоровый человек.

– А у меня еще кулак болит! Особенно две крайние ударные костяшки, – пожаловался Меф.

С утра они вместе ходили в подвал за сухим льдом, и Памирджанов видел, как Буслаев ломал кулаком доски пустых ящиков. Сам ящик при этом оставался стоять. Меф даже удивлялся, что у него это получается. Вроде бы и не тренировался никогда.

Памирджанов понял намек и грустно побрел мыть санузел. Эту свою обязанность он ненавидел и нередко случалось, что назло заморскому начальству сливал жидкое мыло не в блок с кнопочкой, висевший над раковиной, а в пельмени. Или осторожно окунал в него палец и крупно писал на зеркале «ПРИВЕТ ВЕРБЛЮДАМ!» Когда мыло высыхало (обычно не раньше следующей смены), верблюды могли прочесть адресованный им привет. Это была месть Памирджанова капитализму.

– Ты Дарья? – спросил Меф, когда Памирджанов ушел мстить.

Глаза новенькой стали озабоченными.

– Имя Дарья мне не нравится.

– Тогда Даша? – предложил Меф.

– Зови меня Даф, – решившись, предложила девушка.

Ситуация была для нее невыносимой. Меф стоял рядом такой родной и одновременно такой чужой. Буслаев задумался, осмысливая странное имя. Не то чтобы оно было ему знакомо, но всё же память цепляло. Точно человек, купивший новый сорт мороженого, пытается сообразить, пробовал он когда-либо нечто похожее или нет.

Девушка смотрела на него со странным, неуловимым выражением.

– Ну Даф так Даф! Всякие бывают причуды! – милостиво признал Мефодий.

Стоявшая на столе сахарница сама собой раскололась, и сахар струйкой потек на стол. Стражи света тоже умеют сердиться. Другое дело, что им быстро становится неловко, что они вспылили.

– Стоят и болтают! Почему на пятом столике не убран поднос? Стул выдвинут на середину зала! Это создает затор! – закричала Митина, возникая рядом.

– Эксперименты с дизайном. Новое восприятие пространства. Эстетическое зомбирование, – буркнул Меф, не оборачиваясь.

– Че-его?

– Всё просто, как прямой правый в голову.

Человек видит одиноко стоящий стул, и подсознательно вспоминает сказку: «Сяду на пенек и съем пирожок!» Он растроган. Все его детские воспоминания пробуждаются. На глазах – слезы. У него появляется непреодолимое желание сесть на стул и купить двойную порцию пельменей.

Юмор Митина понимала плохо. Он был ей не нужен, как лысому расческа. Чем буквальнее мышление, тем короче путь к карьере.

– Болван! – сказала Митина, сердитым толчком загоняя стул на место.

«Звездный пельмень» работал круглосуточно, с небольшим техническим перерывом с 4 до 5 утра, когда мылся зал. Смена Мефа заканчивалась в девять вечера. Можно было, конечно, освободиться и раньше, но он не любил начинать работу слишком рано, поскольку просыпался плохо и долго раскачивался. Когда же нужно было встать на рассвете, приходилось прибегать к мерам чрезвычайным. Будильников у Мефодия было три – все разного размера и разной степени писклявости. Он ставил их на разное время с интервалом в десять-пятнадцать минут, и, гоняясь за ними, постепенно просыпался.

Наконец избавившись от фартука, Меф бросил его в бак для стирки и взял себе бесплатный обед, полагавшийся ему как сотруднику.

Кофе в стакане у Мефа подозрительно пенился и имел мыльный вкус. Меф посмотрел на Памирджанова, стоявшего с подчеркнуто честным лицом.

– ТЫ? – спросил Меф.

Большой мягкий нос Памирджанова стал еще честнее. Теперь это была сама статуя правды, помноженная на бюстик совести.

– Где я? – испугался он, опуская голову и глядя сам на себя как на нечто постороннее. – Это не я!

Меф поменял себе кофе и, взяв поднос, подсел за столик к Даф. Дафна была не одна. Рядом статуей Геркулеса застыл Маркелов. Он был уверен, что девушки должны по умолчанию влюбляться в того, кто занимает больше места в пространстве и при погружении в ванну вытесняет больше воды.

– Мне Петя только что рассказывал. Правый бицепс у него сорок пять, а левый сорок три! – общительно сказала Дафна, заметив, что Меф и Маркелов поглядывают друг на друга как два молодых петуха.

– Что, серьезно? – спросил Меф.

Маркелов самодовольным кивком подтвердил, что всё так и есть.

– Безобразная диспропорция! – ужаснулся Буслаев. – Если бы у меня было так, я бы помалкивал и тихо сидел в спортивном зале, забившись в самый темный и непроветриваемый угол. Сорок пять и сорок четыре – это еще куда ни шло, но сорок пять и сорок три – это патология.

Маркелов забеспокоился.

– Врешь! Ничего не видно!

– Мне-то нет. Я человек темный. Но некоторым нашим посетителям бросается в глаза. Они по-дурацки ржут и, когда ты отворачиваешься, показывают пальцами, – сказал Меф.