Карта любви
Шрифт:
— А мама? Где мама? — первым делом спросила Юлия, когда отец наконец-то поймал ее за руку, притянул к себе, обнял…
— Она в безопасности, но вся измучилась по тебе. Как можно было заставить нас так страдать?!
— Клянусь, я была в опасности! — начала горячо оправдываться Юлия, но тут же пожалела о своих словах, увидав, какое лицо сделалось у отца. — Нет. Все позади, все избылось! — Она схватила его руку, покрыла поцелуями. — Я имела в виду, что неоткуда, не с кем было подать о себе знака, да и куда? Когда вернулась в Варшаву и увидела наш разоренный дом… — У нее перехватило горло от воспоминаний о том, как протискивалась под острыми осколками разбитых окон, как висела на плюще, как бежала мимо горящего комиссариата, и черная, словно китайская тень, фигура бискупа осеняла широким католическим крестом воцарившийся кругом кошмар.
— Но когда ты уже добралась до наших, — осторожно напомнил отец, поглаживая ее вздрагивающую голову, — ты должна была подать нам весть! Ты должна была знать, что я в войсках! Страшно подумать, сколько бы мы еще мучились в неизвестности, когда б не это письмо?!
Юлия, откинувшись, непонимающе взглянула на него.
— Не притворяйся, — усмехнулся князь Никита, — ты ведь и сама все время думаешь, откуда я узнал, где тебя искать!
Юлия быстро опустила ресницы. Ничего себе! Отец и прежде видел ее насквозь. Пожалуй, придется всерьез постараться, чтобы надежно скрыть от него все те переломы, трещины, ссадины и раны, которые оставили последние полгода в ее душе.
Но письмо! Кто его написал? Первой мыслью почему-то было — Виктор Петрович. Но тут же вспомнилось, с каким безнадежным упорством он пытался уверить отца, что в лазарете живет не Юлия Аргамакова, а Юлия Белыш.
Она с опаской глянула на отца и поняла — опасаться есть чего: князь Никита Ильич и прежде был востер, ну а если дело шло о дочери, да еще о заблудшей дочери… Он не только видел Юлию насквозь, но и слышал ее мысли!
— Белыш… — произнес он, ловя взгляд дочери и цепко держа его в прищуре своих светлых, зеленоватых, проницательных глаз. — Рад, что ты столь хорошо запомнила эту фамилию!
Юлия стояла как под прицелом. И думать нечего открыть отцу всю правду, а все же его догадливость должна иметь предел! Хватит с него пока что обиды на дочь, из каких-то пустых причин скрывавшую истинное имя-звание и отдалявшую встречу с отцом. Ничего, сейчас минует первая сердитая вспышка — и князь отойдет, поуспокоится, а Юлия тем временем что-нибудь уж измыслит в свое оправдание…
Пустая надежда! Он не дал ей такой возможности!
— Не стану говорить, сколь горько мне было осознать, что ты причинила тревоги мне и княгине, матушке твоей, лишь из склонности к авантюрам, — проговорил генерал, отводя взор от Юлии, но легче той стало лишь на мгновение: слова отца были похлестче пощечин. — Знаю: судьба родителей — страдание за детей своих. Ты у нас одна, ты свет очей наших, и каковую стезю ты бы ни выбрала, наша забота — беречь тебя и охранять! Но, верно, пришло время, когда наших сил на сие хватать не будет, стало быть…
Он помедлил, как бы набираясь духу, и Юлия подняла на него глаза с таким беспомощным, тревожным выражением, что князь едва не махнул рукой на всю затею. Она ему с самого начала казалась чересчур уж рискованной и даже театральной; будь его воля, он бы все открыл дочери, но Юлия вышла из его доверия, да и слишком она была своевольна, чтобы уметь трезво мыслить! К тому же князь не мог, не считал себя вправе отказать сыну человека, спасшего ему жизнь. Да и вообще, много тут сошлось причин, по которым он был принужден продолжать в том же тоне, нет, в тоне все более непререкаемом!
— …а стало быть, надобно, чтобы другой человек принял на себя об тебе заботу и опеку, коя ему будет положена судьбою.
— Как это? — пролепетала Юлия совсем по-детски, и князь, вовсе осерчав, воскликнул:
— Как? А вот знай, как: замуж пойдешь! Молчать! — рявкнул он, хотя Юлия не только не издала ни звука, но и, кажется, дышать перестала. — Я, глядишь, и поколебался бы, да ты сама себе судьбу накликала. Замуж пойдешь за Сашку Белыша, помнишь такого? Да что спрашивать! И ни слова я не желаю слышать! — Князь опять топнул об пол, то ли желая устрашить дочь, то ли себя подстрекая. — Мне стеречь тебя теперь недосуг, но все ж надеюсь, ты не станешь позорить отца, исполнишь данное слово. Белыш теперь тоже в войсках, недалеко отсюда. Он уже осведомлен и о спасении твоем, и о моем решении. И всецело с ним согласен. День, много — два ему на дорогу, а там… Под венец! Немедля! Отправитесь в Госпожинское — там полк стоит. Вот, душенька моя, полковой священник вас и окрутит. Ничего! — выставил князь вперед ладонь, стоило Юлии шевельнуться. — Не все ему умирающих да покойников соборовать, надеюсь, венчать еще не разучился!
Отец произнес эти слова с таким пылом, как будто речь шла о самом главном препятствии к браку. Юлия схватилась за горло — но рыдание, которое она пыталась сдержать, умерло в груди, так и не появившись. Захотелось упасть в обморок — случай был подходящий, — но не удалось.
Странная покорность вдруг снизошла на нее. Это было сродни духовному и физическому оцепенению, когда основой жизни становится безразличие, готовность принять все, что ниспошлет судьба — пусть без радости, но и без сопротивления.
Конечно, она не ждала от отца такой беспощадной ярости. Но… сама виновата! Его власть над нею — казнить или миловать, и Юлия, некогда мечтавшая об emansipation, слишком уж наглоталась свободы — едва не захлебнулась в ней! — чтобы не понять: всему в жизни должен быть положен свой предел — и свободе тоже!
Сколько можно метаться и разрывать себе сердце, мечтая о несбыточном? Довольно она уже наломала дров в своей судьбе — пора их подбирать и укладывать в поленницу. И… и разве не отрадная весть, разве это не облегчение, что теперь поводырями ее в этой жизни будут двое сильных мужчин: отец и… тот, неведомый, извека предназначенный?
Пусть сбудется воля родительская и Божия над нею; Юлия с радостью примет ее. А если все обернется не счастьем, а страданием? Что ж, значит, будет страдать, и терпеть, и втихомолку утешаться тем, что в сем страдании повинен, наконец-то, кто-то другой, а не она сама, горячая и неразумная головушка!..
И все же покорность эта далась ей нелегко: враз обессилев, Юлия стояла недвижимо, безучастно приняв прощальный поцелуй отца и едва ли осознав, что князь Никита ушел.
Хоть и смирилась Юлия всем существом своим с отцовым решением, а все же знала: терпения ее хватит ненадолго. Всей душою, чистой, как вода в роднике, несмотря на взбаламученное сердце, оставалось надеяться, что князь не задержит с приказом, который ей надлежит исполнить, не то… Не то, побаивалась Юлия, пойдут клочки по закоулочкам, ибо всем существом своим она всегда верила в истинность сказок и, вопреки всему, надеялась, что прискачет королевич на белом коне, увезет девицу-красавицу, которую судьба да воля родительская понуждают идти за немилого да постылого…