Карта времени
Шрифт:
— Меня зовут Эндрю, — сообщил он дрогнувшим от волнения голосом. — И я бы хотел снова увидеть тебя завтра вечером.
— Как скажете, мистер. Вы знаете, где меня найти. — Мэри уже направлялась к проходу в темный переулок.
Едва поспевая за своей спутницей, Эндрю размышлял, является ли соприкосновение пениса и внутренней стороны бедер достаточным основанием, чтобы теперь он мог положить руку ей на плечо. Он уже почти осмелился это сделать, но тут их едва не сбила с ног еще одна пара, двигавшаяся в противоположном направлении. Эндрю пробормотал извинения субъекту, лица которого в темноте было никак не разглядеть, а Мэри весело поприветствовала его спутницу.
— Апартаменты свободны, Энни, — сообщила она, махнув рукой в сторону заднего двора, который они с Харрингтоном только что покинули.
В ответ Энни разразилась весьма немелодичным хохотом и потащила кавалера дальше. Эндрю проводил парочку взглядом, пока она окончательно не скрылась в густом мраке. Интересно, а этот парень удовлетворится притворным соитием, спросил он себя, изнывая от возбуждения.
— Я же вам говорила, это тихое местечко, — равнодушно произнесла Мэри Келли, выбираясь на Хэнбери-стрит.
Они коротко простились у входа в «Британию». Обескураженный холодностью девушки Эндрю поплелся по ночным переулкам, высматривая свой экипаж. На поиски ушло не меньше получаса. Садясь в карету, молодой Харрингтон избегал смотреть на Гарольда.
— Прикажете домой, сэр? — спросил кучер не без яда.
На следующий день Эндрю твердо решил предстать перед Мэри тертым калачом, а не изнеженным, заикающимся от смущения петиметром. Такой женщине сначала требовалось продемонстрировать свою силу, а уж потом прибегать к арсеналу улыбок и комплиментов, что безотказно действовали на дам из общества.
Мэри Келли коротала время над кружкой пива за столиком в углу. Ее неприветливый вид немного обескуражил молодого человека, но он все же решил идти до конца. Заказав пива, он уселся напротив и со всей непринужденностью, на которую был способен, заявил, что знает, как стереть с ее лица это кислое выражение. В ответ девушка одарила незадачливого ухажера таким взглядом, что стало ясно: он выбрал худший из возможных способов начать разговор. После такого приема Эндрю не сомневался, что Мэри не станет напрягать голосовые связки и прогонит его одним взмахом руки, как назойливую муху, однако девушка вдруг подняла голову и уставилась на непрошеного собеседника с неподдельным интересом, будто оценивая. А потом, хлебнув пива, рассказала, что ее подругу Энни, которую они повстречали прошлой ночью, нашли убитой в том самом дворе на Хэнбери-стрит. Бедняжке почти отрезали голову, вспороли живот, вытащили наружу кишки и удалили матку. Эндрю едва смог выдавить что-то вроде «очень сожалею», глубоко потрясенный не только жестокими подробностями, но и тем, что видел несчастную за несколько минут до гибели. Судя по всему, вкусы ее последнего клиента оказались весьма далекими от традиционных. Однако Мэри Келли волновало совсем другое. По ее словам, Энни была третьей проституткой, убитой в Уайтчепеле за последний месяц. Тридцать первого августа на Бакс-роуд обнаружили растерзанное тело Полли Николс, а седьмого сентября под лестницей дешевого пансиона нашли изрезанную ножом Марту Тэбрем. Мэри винила во всем банду вымогателей из Олд-Никол, отбиравших у девиц изрядную часть их заработка.
— Эти сукины дети хотят, чтоб мы пахали только на них, — процедила она сквозь зубы.
Для Эндрю такие вещи были в диковинку, но удивляться не приходилось: Уайтчепел не зря считался язвой Лондона, по здешним улицам бродили в поисках клиентов никак не меньше тысячи проституток, в основном из иммигрантов: еврейки, немки, француженки. Поножовщина была здесь обыденным делом. Мэри Келли вытерла слезы и погрузилась в глубокое молчание, будто молясь про себя, но, к немалому удивлению Эндрю, всего через несколько секунд вышла из оцепенения и с игривой улыбкой взяла молодого человека за руку. Жизнь продолжалась. Что бы там ни было, жизнь продолжалась. Не это ли было у нее на уме? Сама она, по крайней мере, была жива, а значит, этим вечером ей вновь предстояло утюжить грязные улочки опасного квартала, чтобы не потерять крышу над головой. Эндрю с жалостью смотрел на ее руку в дырявой перчатке, худенькую, с обломанными ногтями, безвольно лежащую поверх его ладони. Ему тоже понадобилось время, чтобы овладеть собой, как актеру, что входит в роль, придавая лицу соответствующее выражение. Жизнь и вправду продолжалась. От убийства проститутки мир не перевернулся. И Харрингтон, полный решимости следовать своему плану, ласково пожал девушке руку и проговорил, прикрыв галантность легким флером грусти, словно дождевой завесой:
— У меня довольно денег, чтобы купить твою ночь, но мы оба достойны лучшего, чем грязный задний двор.
Услышав такие речи, Мэри Келли подскочила от изумления, но улыбка Эндрю внушала ей доверие.
— Я снимаю комнату в Миллерс-корт, но, боюсь, вы сочтете ее не слишком роскошной, — ответила она кокетливо.
— Мне там понравится, можешь не сомневаться, — заверил ее молодой человек, чрезвычайно довольный таким оборотом.
— Только у меня там муж, — предупредила женщина. — Он не любит, когда я, что называется, беру работу домой.
Для Эндрю это известие стало самым большим потрясением за весь вечер. Ему стоило немалых усилий скрыть разочарование.
— Думаю, у тебя хватит денег, чтобы его переубедить, — усмехнулась Мэри, наслаждаясь его растерянностью.
Так Эндрю открыл для себя рай, таившийся в убогой каморке. В ту ночь все переменилось: он ласкал ее так нежно, касался ее нагого тела с таким благоговением, что Мэри Келли, к своему удивлению, почувствовала, что ледяной панцирь, надежно скрывавший ее ранимую душу, начал таять. Сладостный вирус его поцелуев проникал в нее все глубже, и проститутка превращалась в женщину, истосковавшуюся по любви. Вступив в лабиринт, по которому суждено блуждать влюбленным, Эндрю без труда нашел укромный уголок, где пряталась настоящая Мэри, и она выбралась на свободу, сбросила путы, словно ассистентка фокусника, восставшая из куба, наполненного водой. Теперь их сердца горели одним пламенем, а когда девушка заговорила о весне в Париже, где она несколько лет назад работала натурщицей у художников, и о детстве в Уэльсе, на Рэтклифф-хайвей, Харригтон понял, что удивительное, неведомое прежде чувство, что наполняло все его существо, и есть та самая любовь, о которой говорили поэты. Как дрожал от воспоминаний ее голос, когда она говорила о петуниях и гладиолусах на парижских улицах и о том, как, возвратившись в Лондон, просила звать ее на французский манер, чтобы вновь и вновь воскрешать образ потерянного рая; и сколько в нем было неподдельного ужаса и тоски, когда Мэри рассказывала о том, как на Рэтклифф-хайвей вешали пиратов и их тела долго болтались над Темзой. И в этом немыслимом сочетании нежности и прямоты, сладости и горечи была вся Мэри Келли, самое удивительное из созданий Божьих. Когда же она спросила, чем он зарабатывает на хлеб, коль скоро, по всей видимости, решил выкупить разом все ее ночи, Эндрю рискнул сказать правду, и не только потому, что не хотел начинать со лжи, но и потому, что правда — внезапное чувство, вспыхнувшее при взгляде на портрет, недолгие поиски и чудесная встреча в самом опасном квартале города — казалась такой прекрасной и удивительной, что могла соперничать с самыми романтическими книжками о любви. Покидая Миллерс-корт, он, все еще ощущавший вкус ее поцелуев, старался не смотреть на мужа Мэри Джо, который все это время ждал на холоде, подпирая стену.
Когда Гарольд привез молодого господина домой, на улице уже светало. Слишком взволнованный, чтобы заснуть, полный мыслей о Мэри, Эндрю бросился на конюшню и оседлал одного из отцовских жеребцов. Встретить утреннюю зарю, гарцуя по Гайд-парку в лучшее время суток, когда на траве сверкают капли росы и кажется, будто мир обезлюдел! Разве можно было упустить такую возможность! Через несколько минут молодой человек уже летел неистовым галопом по окружавшему особняк Харрингтонов парку с громким смехом и торжествующими криками, словно солдат в миг победы: на прощание Мэри Келли поглядела на него взглядом, полным любви. Тут пришло время взять свои слова обратно и извиниться перед читателем за неуместный скептицизм: при помощи взгляда можно выразить очень многое. Человеческие глаза — что бездонный колодец, чего в них только нет. Эндрю несся по парку, окрыленный не изведанным доселе волнующим и благодатным чувством, которое мы называем счастьем. Бедняге казалось, будто весь мир залит дивным светом, озарявшим его душу, будто камни, трава, деревья, кусты и даже пронырливые белки источают сияние. Но не пугайтесь, я не собираюсь утомлять вас и самого себя подробным описанием каждого гектара парка Харрингтонов; его ландшафт на самом деле был однообразным и вполне заурядным: самые обычные кусты, деревья и камни, и даже белки — самые что ни на есть обыкновенные, не говоря уже о прочих мелких грызунах, которым конский топот помешал заниматься своими делами.
Через час безумной и счастливой скачки Эндрю осознал, что до возвращения в скромное жилище Мэри остается почти целый день, а стало быть, нужно придумать себе какое-нибудь занятие, чтобы не сойти с ума от мучительного ожидания, ведь, когда ждешь встречи с возлюбленной, время, увы, не начинает идти быстрее, а, напротив, коварно замедляет ход. Харрингтон решил навестить своего кузена Чарльза, с которым охотно делил лучшие моменты своей жизни. На самом деле Эндрю хотелось узнать, заметит ли брат произошедшую с ним перемену. А еще удостовериться, что белки и вправду источают сияние.
IV
В столовой особняка Уинслоу накрывали завтрак для молодого хозяина, который, по обыкновению, еще нежился в постели. Слуги поспешно расставляли на громадном столе под одним из широких окон корзинки со свежими булками, вазочки с печеньем и мармеладом, до краев полные кувшины молока и грейпфрутового сока. Большую часть этой снеди предстояло выбросить, поскольку кузен Эндрю, в чью честь, собственно, и устраивалось пиршество, не был замечен в грехе чревоугодия, а по утрам и вовсе страдал отсутствием аппетита. Эндрю, в доме которого были приняты не менее обильные трапезы, никогда не мог понять, в чем смысл подобной расточительности: за один-единственный бисквит, который его брат отложил бы, едва надкусив, обитатели Уайтчепела вполне могли кого-нибудь убить. Позволительно ли считать такие мысли знаком пробуждения гражданской сознательности или хотя бы сострадания к ближнему? Едва ли. Эндрю Харрингтон был из тех, кто предпочитает заботиться о своем саде, не выглядывая за ограду. Больше всего на свете Эндрю занимала тайна его собственного «я», день ото дня он старательно распутывал клубок своих чувств, настраивал душу, словно музыкальный инструмент, тщась достичь идеального звучания. Уследить за собственными ощущениями было совсем не просто, они были прихотливы, капризны и стремительны, словно стайка рыбешек в пруду, но молодой человек понимал, что тому, кто не разобрался в себе, нечего рассчитывать на благодушие внешнего мира. Не говоря уж о том, что копаться в себе, с изумлением предаваясь новым, не изведанным доселе чувствам, было на редкость увлекательно. Возможно, где-то в самых дальних закоулках этого запутанного лабиринта и вправду таилась разгадка великой тайны по имени Эндрю Харрингтон.