Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали
Шрифт:
– Я – холостяк.
– А Россия – разве не наши дети, господин действительный статский советник?
– Наверно, вы правы. Не думал об этом, признаться.
– А России вообще думать несвойственно. Россия – материк женского рода, он чувствами живет. Чувствами, слухами да сплетнями, почему и толкует все время о своем особом пути, где чувств, сплетен да слухов будет вдосталь. Тютчев верно сказал, что умом нас не понять, а мы и возрадовались: вот какие мы загадочные! А боли его не поняли. Точнее, не приняли. Тоже, заметьте, чисто дамское стремление превращать неприятную истину в приятный комплимент.
– Вы – западник?
– И западник, и славянофил
– Не совсем так, Роман Трифонович. Как та, так и другая идеи естественны, поскольку Россия лежит на рубеже двух культур. И обе эти культуры уживаются в ней.
– Брак не предполагаете?
– Какой брак? – насторожился Вологодов.
– Меж естественными культурами? Россия – невеста на выданье, Европа – солидный и состоятельный жених. Может, наконец-то и породнимся.
– А ну как мезальянс? – улыбнулся Викентий Корнелиевич.
– Это вряд ли. – Роман Трифонович тоже улыбнулся. – Московскую промышленную выставку помните? Кстати, тоже на Ходынском поле. Посещал я ее и потому, что в совете учредителей оказался, и из любопытства, признаться. И возле павильона кустарной промышленности обнаружил как-то двух интереснейших типов. Один – донской казак, матерый, в летах – шашкой гвозди в полено загонял по шляпку с одного удара. Натычет с десяток гвоздей, взмахнет десять раз – и десять шляпок к полному восторгу публики, в складчину платившей рубль за каждый лихо вколоченный гвоздь.
– Молодец казак, – сказал Вологодов. – Сумел найти временный приработок.
– Гвозди куда как сподручнее молотком заколачивать, тогда приработок будет не временным, а постоянным, – недовольно проворчал Роман Трифонович. – А это, извините, азиатское начало: раззудись, рука, размахнись, плечо. Проку в этом, как в подкованной блохе, но нам ведь не прок, нам удаль куда дороже. Но не было бы у меня второй половиночки российской народной медали, кабы не встретил я возле того же павильона еще одного частного предпринимателя. Правда, у него витринка имелась в самом павильоне кустарного промысла – «Драгоценные камни Подмосковья» называлась. В витринке той была яшма всех оттенков, агат, сердолик, хрусталь, даже друзы гранатов, в том числе и редчайших, зеленых. Заинтересовало меня это, и познакомился я с хозяином и составителем этой коллекции. Мужик – бывший каменщик – уже в годах, серьезный, степенный, бородатый. Рассказал мне, что еще в каменщиках, мостовые ремонтируя, случалось ему находить кристаллы редкой красоты в простых булыжниках, предназначенных для мощения дорог. Ну, он заинтересовался – человек любознательный – и выяснил, что ледник притащил в Подмосковье друзы в каменных окатышах. И тогда он начал эту коллекцию собирать и в конце концов столько насобирал, что им университет заинтересовался.
– Некорректный пример для сравнения с удалым казаком, – заметил Викентий Корнелиевич.
– Не спешите с выводами. Кабы дело одной коллекцией закончилось, я бы о нем и не вспомнил. Но он-то рядом с выставкой плакат разместил: «Каждый может найти алмаз в подмосковном булыжнике!» И у входа в павильон – груда камней, колода и добрая кувалда. Вы покупаете за рубль булыжник и тут же кувалдой самостоятельно его разваливаете на части. Если внутри оказался кристалл – он ваш, если нет – извините. А кристалл встречается один на десять
– Признаться, вы заставили меня задуматься.
В биллиардную спустился Евстафий Селиверстович. Постоял в ожидании, когда допустимо было бы прервать господ.
– Что тебе? – с неудовольствием спросил Хомяков: сегодня его вдруг потянуло на разговоры.
– Очень прошу подняться в прихожую, – сказал Зализо, и в тоне его неожиданно прозвучала нотка личной просьбы.
– Кто-то пришел? Так проси сюда.
– Это невозможно, Роман Трифонович. Посетитель неожиданный.
– Извините, Викентий Корнелиевич.
Хомяков с весьма недовольным лицом поднялся в прихожую. У дверей скромно ожидала бедно одетая женщина, тут же низко поклонившаяся ему.
– Грапа?..
– Простите великодушно, что потревожила, Роман Трифонович. Только знаю, что барышня пострадала, а Феничка погибла, царствие ей небесное.
– На место, что ли, претендуешь?
– Я без претензий всяких пришла. Я просить вас пришла.
– Я своих решений не меняю.
– Не место мне надо, барин, мне Наденька нужна! – вдруг со слезами выкрикнула Грапа. – И я ей нужна, знаю, нужна. Ей со мной покойнее будет, а покой сейчас – лекарство для души ее.
Хомяков угрюмо молчал. Он не просто не любил отменять однажды принятых решений, но и считал это недопустимым вообще. Как бы умаляющим его самого.
– Я банки накидывать умею, компрессы делать, растирать, клизмы ставить, – торопливо перечисляла Грапа. – И Варваре Ивановне смена нужна, чтоб Наденьку одну в больнице не оставлять.
– Варвара Ивановна устает очень, – осторожно заметил Евстафий Селиверстович. – Сама мне жаловалась, а Алевтина в этом деле – не помощница, сами знаете.
Молчал хозяин. Но уже как-то по иному, без угрюмости.
– Я солгала вам тогда потому только, что барышня так велела, – тихо и уже с некоторой безнадежностью продолжала Грапа. – Так простите меня за ради Христа, барин! Не за себя молю, за Наденьку мою!
– Что скажешь? – озадаченно, но все еще недовольно спросил Роман Трифонович.
– Скажу, что лучше Грапы нам для Надежды Ивановны горничной не найти, – решительно сказал Евстафий Селиверстович. – Привыкать им друг к дружке не придется, вот ведь что главное.
– Это верно. – Хомяков страдальчески поморщился. – Считай, что погорячился я, Грапа. Спасибо, что сама с помощью пришла. Оформи со вчерашнего дня, Евстафий. Со дня Феничкиной гибели.
И тут же спустился в биллиардную, не желая слушать никаких благодарственных слов.