Картезианская соната
Шрифт:
«Дорогая Бетти!
Я только хочу кратко поблагодарить вас за то, что вы позволили мне приобщиться к изучению Библии по четвергам. В этом благословенном году вы поделились со мною столькими сокровищами слова Божьего! Я наслаждалась общением со всеми, кто приходил на собрания, и мне будет так не хватать вас и других собратьев и той поддержки, которую я получала от вас всех.
Подлинное наслаждение принесло мне знакомство с вами и вашим чудесным пансионом. Так приятно было помогать вам по хозяйству.
Эмери тоже замечательный человек! Жаль, что у нас было так мало времени, оно всегда так быстро уходит, правда? Ваша заботливость так много значила для нас и так помогла познать вас. Молитесь за нас! Спасибо за все!
Поминайте нас в ваших молитвах, навеки помним вашу дружбу — с любовью, Альма».
Это требовалось переварить. Эмери? Это кто — Жилетка, то бишь мистер Эмброуз? Уолтер произнес вслух: «Эмери Эмброуз». Звучит! Он перевернул
«Когда прочтете до конца мое посланье,
Значок останется вам как воспоминанье».
Исполнившись восхищения по поводу чрезвычайной содержательности стиха, Риффатер поднял глаза к потолку, и тут заметил — вспомнил — и наконец осознал, что здесь на обратной стороне всех дверей — в шкафу, в ванной, в спальне — имеется дополнительное удобство: крючок для одежды из молочно-белого стекла. Господи, да как же я мог пропустить такую важную деталь?
Ладно. Значит, получается, что миссис Эмброуз и есть… Бетти! Бетти в буфете… Так. Поищем дальше. Между пластиковой розой и корзинкой с открытками пряталась книга памятных записей — большая тетрадь на пружинке. Рифф прочел изречение о святости дружбы, оставленное кем-то из предыдущих постояльцев. Однако мысль не оригинальная, соображал Уолтер, мне уже тут попадалось сегодня что-то о дружбе этого… как бишь его?.. Стивенсона. Который написал что? А, точно: «Остров сокровищ». Эмери… этот его жестяной механический голос — следствие какого-то порока? Может, он курил или жевал табак? Но если он здесь уплатил по счету, может, на тот свет он явится чистеньким? Интересная мысль. Тогда получается, что жизнь — это чистилище. Ее, значит, нужно использовать осмотрительно.
Ну а как быть с Уолтером Риффатером? С его мелкими грешками, со скользким пером, даже собственное имя меняющим туда-обратно? С глазками, прилипшими к передней стене, с целой кучей предметов, не замеченных при первом осмотре и требующих теперь пристального внимания? «Но Господи, — пробормотал он почти всерьез, — разве не жил я в скудости столько лет — всю ну почти всю жизнь?» Кто бы позавидовал Уолту, когда он мотался из города в город, пятная развязным подмигиванием свою и без того запятнанную репутацию? Оно конечно, прогибаться нехорошо. А он — куда денешься — прогнулся… А здесь у него… Ну и ну — столик, чтобы завтракать прямо в постели, бамбуковый… небось привезли из очень дальних краев — Сингапур, Самоа, Стивенсон, самые восточные места… а на столике, в ожидании утра, голубоватая свеча в латунном шандале, чайник в форме какой-то осенней тыквы и три чайные чашки, с золотым ободком, белые и хрупкие, такие прозрачные, что сквозь них можно увидеть тень собственных пальцев, и все это на вязаной салфеточке с розовой каемочкой, вот какие дела!
Однако чайный прибор стоял здесь только для виду, ведь было оговорено, что завтрак накроют внизу, в Мемориале. Лепешки… Нет… В Сокровищнице Наследия. Яйца вкрутую. В специальной рюмочке. Если только у него не поднимется температура. Ах, ах, прикован к постели. Тогда именно в постель и подадут: кофе со сливками, клубнику тоже со сливками, рогалики, масло. Возможно, джем. Нарезанные бананы, залитые опять же сливками бананового цвета.
А может, все эти чудеса что-то предвещают? У дальнего окна, на столике темного дерева, застеленном еще одной салфеточкой, стоял древний патефон в чемоданчике с ручкой — бери и неси. Заводная рукоятка была при нем, готовая к работе, и пластинка поставлена на круг. Патефон фирмы «Суперфон», пластинка — «Супертон». Риффу стало легче. «Мир ждет рассвета». Исполняет Ральф Уолдо Эмерсон на фисгармонии. Уолтер осторожно снял пластинку, чтобы посмотреть наклейку на оборотной стороне. «Любовный призыв индейца». Ниже, на полочке, лежали разрозненные старые номера современных журналов, вроде «Виктории», а к ножке столика прислонилась картинка — портрет совы — в круглой деревянной рамке под стеклом. Дедушка Мейерхофф не одобрял танцев. Просто повод поприжиматься друг к другу, думал он, это точно. А также поерзать, попрыгать и потискать. Элинор…
Сидеть на диване было невозможно, кофейный столик был придвинут слишком близко, ноги вытянуть некуда. Предполагалось, что он не отдыхать должен, а созерцать композицию из белой кисеи, зеленого стекла, цветов, перьев, лент и воска, которую аранжировала Бетти. Бетти. И о чем она хотела рассказать? О том, что жизнь прекрасна и изобильна? О радужной серости и радостной сирости, о несгибающихся тканях и завивающихся стеклах. О пряностях и травах. Мир Господень богат и многообразен. Да, это так, подумал Уолтер, обводя взглядом все предоставленное ему богатство. Бог творит, а затем творит человек, по образу и подобию Божьему, создавая вещи для любви, гармонии, удобств. Листья, плоды, дерево, металлы, извлеченные из недр земли, все созданное Богом и размещенное Им согласно воле Его, попадая в усердные и умелые руки, преобразуется в полотна и рамы, ткани и лампы, и человек в свою очередь размещает их так, как считает нужным: сундуки в спальнях, столы в кабинетах, фарфор в буфетах, бусы — в шкатулках. И как Творец украшает лепесток прозрачной каплей утренней росы, так гончар прочерчивает по глине узоры и рисует цветы. Наконец-то разум Уолтера взял верх над эмоциями. И нельзя забывать об истории. История. Ни одна жизнь не ушла без следа, ни одна мысль не пропала, ни одно чувство не поблекло. Все осталось в этих вещах, в вещественных знаках, пробуждающих память о событиях, случаях, действиях, воплощающих чувства, однажды пережитые и навеки сохраненные, доступные сейчас, в настоящем, твоим живым глазам и бьющемуся сердцу, когда ты чистишь водостоки от листвы, осыпавшейся с деревьев, которые ты знаешь и распознаешь, и помнишь, как блестела начищенная медь, как меняли черепицу на крыше, как пахло хлебом на кухне и как в безоблачный день тень от стремянки вращалась, будто стрелка солнечных часов. В истомленном тяжкими трудами мире, где крутился Уолтер, все было иначе: ни на старых дорогах, ни в заросших сорными травами канавах не оставалось ни клочка воспоминаний, впрессованных в асфальт, разлитых по грязным прилавкам с немытыми ложечками, не чувствовалось их запаха на грязных автозаправках, где помятые дорожные знаки были разрисованы с тылу рекламами трубочного табака, колы «Ройял Краун» и жвачки «Блэк Джек». И в темных и тусклых холлах привычных мотелей воображение проскальзывало, как встревоженный призрак. Нет… в его мире жизнь была не такой, какой должна быть: задумчивой, благоуханной… безмятежной… богатой… Как там, где обедают и ужинают вовремя. Где пьют чай после полудня. Где рано ложатся спать и читают в постели.
Впрочем, голод Уолтера никак не был связан с желудком. Ему не хотелось обедать, и идея наводить на себя глянец, чтобы выехать в поисках знакомых вывесок, или даже завернуть в Девенпорт, где несомненно найдутся подходящие местечки, ему не улыбалась. Его аппетит переместился в глаза. Утром — вспомнил он с самодовольной улыбкой, которую тут же и оценил благодаря содействию одного из зеркал, — ему подадут на завтрак лепешки. Но потом придется платить по счету и уезжать. Может, задержаться на денек? Эти рохли из Мендоты даже не усекут разницы. И заодно заказать место в другом пансионе. Где эта книжица?
Буклет остался на сиденье его машины. От этих мыслей становилось по-настоящему больно. Больные мысли следует оставлять позади. К сожалению, здесь места для боли не было отведено, как грустно, что приходится грустить в этом — пусть материальном, пусть коммерческом, и притом мимолетном — а все-таки раю. Рай есть рай, что ни говори. По пути в туалет он поднялся на несколько ступенек, ведущих к соседней двери, и обнаружил птичье гнездо из белой керамики, с двумя зелеными керамическими же птичками. У одной на шее был прицеплен «Цветочный календарь на 1994 год». Календарь имел вид колокольчика, якобы привязанного к букетику фиалок; его можно было развернуть, на одном листке умещались все месяцы, и каждый день был таким маленьким, каким и положено быть настоящему дню. В замочной скважине по-прежнему торчал ключ.
В ванной он мог бы посидеть, и не только на унитазе, но и на кресле-качалке, поставленном лицом к лицу со сверкающим удобством. Кленовое дерево качалки было отлакировано до блеска, сиденье и спинка коричневые, из одного куска ткани, связанного, как смирительная рубашка. На краю раковины была корзинка для вина, которую он раньше не заметил. В гнезда, предназначенные изначально для бутылок, Бетти всунула свернутые косметические салфетки и полотенца. Уолтер наклонился над зеркальными крыльями лебедя и увидел свое лицо, разрезанное на ломтики. Рядом с умывальником на деревянной стойке висели полотенца для рук с тщательно продуманными складками и лежали разрозненные номера «Ридерз дайджест». Закрыв дверь, чтобы заняться делом, он увидел странную корзинку, склеенную из использованных коробочек из-под дроби; в каждую был вставлен лоскуток ткани, так что все в целом выглядело, как обросший мехом язык неведомой твари. Уолтер мысленно воздал хвалу человеческой изобретательности. Ей нет пределов! Однако есть ли здесь такие полотенца, которыми не страшно вытирать руки?
Бетти и Эмери сейчас скорее всего ужинают в Семейном Наследственном Мемориале. Стол уставлен великолепным фарфором из запасов ее или его бабушки. И свечи, надо полагать, горят. Блюда накрыты крышками, и над ними витают ароматы молодого картофеля, ветчины, душистых трав. Труднее было вообразить, о чем они говорят между собою, хотя и понятно, что у Эмери останутся тот же голос и те же интонации. И в опущенных уголках маленького рта Бетти будут копиться тени, а узкие глаза на длинном лице при свечах будут блестеть еще сильнее. И зубы — такие мелкие, что казалось, будто у нее их несколько рядов — тоже будут поблескивать. Столовые приборы предков, сидр в кувшинах. Нет, кувшины скорее подходят не к ужину, а к обеду. Уолтеру захотелось свернуть кружевную скатерку и полюбоваться на полированный орех, блестящий сквозь ажурное полотно, как озеро под первым тонким ледком.