Картина с кляксой
Шрифт:
– Давай мы тебя сделаем старостой в классе.
– Мне нельзя, – сказал Алешка. – У меня поведение плохое.
– Мы его исправим!
– Лучше не надо. Папа говорит, что, если человека исправлять в одну сторону, он тогда портится в другую.
– Твой папа педагог?
– Мой папа полицейский. Такой вроде полковник. Или генерал. Я точно не помню.
– Пригласи его ко мне.
– Сейчас не могу.
– Почему?
– Он на приеме у этой… как ее? У великобританской королевы. Она там, что ли, ему медаль вручает. Лордовскую такую.
С тех пор у Алешки проблем с дисциплиной в школе не было.
Но тут наш великобританский лорд взял меня за одно ухо, а Алешку за другое и повел домой. А там еще мама. Щаз будет!
Но ничего особенного не было. Мама сидела в своем уголке с иголкой и длинной ниткой. Она посмотрела на нас и сказала:
– Отец, оставь их уши в покое. У них дисциплина входит через другое место.
– Через какое? – спросил Алешка, почесав уставшее ухо.
– В следующий раз узнаешь. Марш спать! Отец, где ты их поймал?
– Они подглядывали, как твоя Зинка разделывает сухую воблу рыбным ножом и фруктовой вилкой.
– Может достаточно над моей подругой насмешки строить? Она не такая простая.
Вот тут мама оказалась права. Но об этом – позже. В свое время и в нужном месте…
Мы сделали вид, что помыли руки и носы, и поднялись на верхнюю палубу.
Я люблю свое одеяло. Оно теплое и уютное. Под ним хорошо спать, а когда жарко, его хорошо скидывать к ногам. Но не успел я под ним угреться, как оно поползло на пол.
– Ты чего спишь? – прошипело одеяло.
– Надо! – ответил я и вернул его на место. До левого уха.
– Там человек в гробу лежит! – что-то сказало мне.
– Пусть лежит. Ему теперь все равно.
– Дурак! – был такой ответ.
Когда человека называют дураком, он либо дерется, либо отворачивается. Я отвернулся к стенке. Очень хотелось спать.
Но я не знал, что Алешке спать не хотелось. Ему приключений хотелось. Или чего-то еще, более важного.
Он натянул свои шорты, взял папин фонарик и бесшумно спустился по штормовому трапу в ночь…
Глава VII. Тревожная ночь
Ночь была в самом расцвете. Сияла луна, мигали звезды. Мелькали вокруг летучие мыши, квакали на луну лягушки. Зловеще каркала чем-то обиженная ворона, выли и лаяли собаки. Вдобавок опять выпала обильная роса. Кроссовки у Алешки вмиг промокли. «Ну и ладно, – подумал он. – Зато ноги мыть не надо».
В сарае деда Строганова не светились щели, не светилось окошко. Там, наверное, все спало. Дед, поругавшись, дверь не запер. Она тихо отворилась осторожной Алешкиной рукой. Потом я его спрашивал: «Зачем тебе это надо? Страшно было?» Он ответил: «Боу-воу!» Ему бы с собой Грету взять. Да и Грея тоже. А может, и старшего брата. Но они в это время спали. Грете снился Грей, Грею – Грета, а мне ничего не снилось.
…Алешка вошел в сарай, постоял молча и почти не дыша. Прислушался. Включил фонарик. Ну и что? Гробы как гробы. Новенькие, строганные. Они пахли свежей сосной и елью. И были пустые, хоть и накрыты крышками – Алешка на всякий случай постучал по одной костяшками пальцев и не услышал в ответ недовольное «кто там еще?», а только гулкий отзвук.
Луч света пробежался по этим фирменным изделиям деда Строганова и замер на гробе, который был открыт. Его крышка лежала рядом, и на ней распласталась широкополая шляпа. В гробу что-то находилось. Такое из себя храпящее. Оно что-то почуяло и прервало храп. Над гробом поднялся… череп. С блестящими глазами, в которых отражался свет фонарика.
– Убери свет, – сказал череп человеческим голосом.
Это был не совсем череп. Это была совсем лысая голова художника Славского.
– Здравствуйте, – вежливо сказал Алешка.
– Ты кто? Чего надо? Свет убери.
– Лежите, лежите, – сказал Алешка. – Не беспокойтесь. Скоро за вами придут.
Пришли. Но совсем не те… За спиной Алешки щелкнул выключатель. Стало светло – гробы от радости засветились гладко строганными досками. И лысина Славского обрадовалась яркому свету – заиграла веселыми зайчиками.
Алешка обернулся: в дверях стоял бесподобный Виталик. За ним не то что не было видно двери – за ним полстены не угадать. Никакой щелочки, чтобы улизнуть. Но – самое интересное – на Алешку ноль внимания. Комару и то большая честь.
– Это… – Виталик ворочал челюстью с трудом. – Там… это… все готово – велели сказать. Машину я подогнал. Ехайте.
– А картины? – Славский, вылезая из гроба, нахлобучил на лысину шляпу.
– Он сказал: потом. Никуда не денутся. А за вами уже идут. По старым делам.
Славский вытащил из гроба сумку, перекинул ее через плечо и сказал:
– Я готов.
– Ну и ехайте.
– А этого шплинта, – Славский кивнул в Алешкину сторону, – придержи здесь. До утра хотя бы.
– Никуда не денется. Я его в гроб заколочу.
– А вот и нет! – сказал Алешка. – На себя посмотри.
Как ни странно, сработало. Виталик начал тупо оглядывать свой пивной живот. Однако Лешку из вида не упустил. Посторонился, пропуская Славского, и снова непробиваемо загородил дверь.
– Слышь, шплинт, садись вон тама, а я вот тута.
– Так и будем сидеть?
– Так и будем. Как сказано.
– И сколько?
– Сколько надо. – Он запер дверь. – Сиди и молчи.
Сидеть и молчать для Алешки хуже овсянки на завтрак. Но он нашел себе дело: стал думать о том, как бы удрать отсюда, из этой гробовой мастерской, с минимальными потерями. И успеть предупредить папу о том, что смылся Славский. Алешка не сомневался: кража в музее сделана его руками.
Пока Алешка думал, Виталик задремал. Он спал, закрыв глаза, но распахнув рот. И Алешка надумал…