Картинная галерея (сборник)
Шрифт:
— Выходит, вы у нас отдыхаете, — сказал вдруг Бутов. Не спросил — сказал утвердительно. Егоров усмехнулся.
— В командировке.
— А то у нас многие отдыхают, — сказал Бутов. — Почти из всех стран мира. И нельзя сказать, чтобы я этого не понимал.
Дорога взлетела вверх, темная лента реки осталась позади, и шоссе вновь превратилось в прямой коридор с отвесными стенами на фоне почти черного неба. Бутов включил дальний свет, по шоссе побежали тени, и вне двух световых цилиндров стало совсем темно.
— Что вы собираетесь делать после пуска? — спросил Бутов.
— Еще не знаю.
— Хотите,
— А это далеко? Впрочем, вам незнаком этот термин. Для вас тысячи километров — по соседству.
— Нет, действительно близко. Недавно поворот был. 150 километров, полчаса ходу. Собственно, все эти леса мои.
— Наверное, здесь и родились? Вы, сибиряки, оседлый народ. Живете на одном месте. Или это наше предвзятое, неверное представление?..
— Не знаю, — сказал Бутов. — Мне до настоящего сибиряка далеко. Приезжий я. Москвич, если вам интересно. Окончил лесной институт, направили сюда по распределению. Жена была недовольна. Глушь, говорит. Три года, говорит, жить в этой глуши. И было это 15 лет назад.
В кабине было еще темнее, чем снаружи, темноту подчеркивали зеленые огоньки на приборной панели, и лица Бутова Егоров не видел. А впереди он видел только прямоугольный вырез звездного неба в отвесных стенах тайги и вдруг понял, что небо подсвечено снизу, будто за горизонтом прячется большой город, к которому они приближаются.
— Посудите сами, какая же здесь глушь? — продолжал Бутов. — Глушь — значит глухое место, тупик, и деться некуда. А если здесь глушь, где же тогда простор?..
Егоров не ответил. Сначала ему показалось, что в голосе Бутова мелькнуло сожаление, но потом это ощущение исчезло. Бутов говорил искренне, и иначе быть не могло.
— И еще дети, — сказал Бутов. — Детишкам здесь больно уж хорошо. Поймите меня правильно. Я никого не осуждаю. Центр есть Центр, и природу там сейчас охраняют. Охраняют и лечат, если можно так выразиться. Но во многих местах лечить-то нечего. Ведь лес — он как лошадь или собака, хорошее обращение любит. А если с кнутом — остается бесплодная земля, прикрытая слоем мусора. Культурный слой, как говорят археологи.
Он надолго замолчал. Егоров тоже молчал, глядя вперед, на слабое зарево в узком проеме дороги. Свечение не усиливалось — скорее наоборот, потому что глайдер вместе с дорогой поднимался сейчас по склону плоского холма, и невидимый источник свечения из-за этого опускался глубже за горизонт. Но через несколько минут глайдер вынес пассажиров на вершину, дорога отсюда полого стремилась вниз, и, если бы был день, перед ними открылась бы вся панорама мира. Но равнина пряталась в темноте, и только громадное здание парило на горизонте, квадратное, белое, озаренное светом прожекторов. Здание, которым кончалась дорога.
Станция.
Дорога стремительно неслась вниз. Здание Станции стояло над горизонтом, выхваченное светом из темноты. Оно плавало над невидимым лесом — белое, как теплоход, громадное, как пирамида, хотя его главные этажи, как подводные части айсберга,
— Жив?
Егоров открыл глаза. Он лежал на мягкой траве на обочине, по лицу разгуливал ветер, неярко светили звезды. Бутов стоял перед ним на коленях, уже улыбаясь.
— Обошлось, слава богу.
Да, обошлось. Ныло плечо, мысли метались. Рядом на дороге угадывалась темная груда глайдера. Он лежал днищем вверх, распахнув пасть кабины. В кронах невидимых деревьев шелестел ветер.
— Лисица, — сказал Бутов. — Выскочила на дорогу, машина пошла в прыжок, но…
Бутов махнул рукой. Егоров помнил. Мрак — скрежет металла — удар. Опрокинутое шоссе, рыжее пятно под ножами прожекторов. Но что-то было и раньше.
Он приподнял голову и посмотрел вниз вдоль шоссе. Белый освещенный квадрат отгораживал половину неба. Раньше, из кабины глайдера, Станция казалась ближе. Там, где дорога упиралась в ее основание, все было усеяно разноцветными точками. Люди.
— Потеряла устойчивость, — сказал Бутов. — Скорость, вы понимаете?..
Егоров смотрел вдоль дороги. Что-то произошло. Кажется, свечение вокруг Станции неуловимо изменилось. Нет, там все осталось как было. Что-то произошло, но не там.
Егоров по-прежнему лежал на земле, но одновременно ощущал, как сильный восходящий поток как бы приподнимает его в воздух и уносит высоко вверх — вверх в пространстве и времени, вверх над эпохами и просторами, над людьми, событиями и судьбами — вверх, помогая окинуть взглядом мир, над которым он поднимался. Он поднимался все выше, и все менялось, становясь неоднозначным, туманным, таинственным, и многоликая жизнь текла в каждой клеточке пространства, раскинувшегося вокруг на тысячи километров.
В лесах горели костры. И лес изменился, стал совершенно другим. Вернее, он оставался прежним, но одновременно был первобытным дремучим лесом, древней тайгой, по которой бродили саблезубые тигры и мамонты трубным гласом сотрясали предутренний воздух. И там горели костры.
У костров сидели люди. Одетые в тяжелые шкуры, с каменными топорами на коленях. Красные блики пламени лежали на их волосатых лицах, обращенных туда, где высоко над землей поднималось белое здание Станции. В их глазах была не тревога. Другое, новое чувство.
А немного поодаль по вольной бурливой воде плыли на север казацкие струги под белыми парусами в манящую неизвестность. Казаки гребли, пели песни и одобрительно усмехались, глядя туда, где в ночи вдруг вспыхнуло невиданное доселе сияние.
И уже совсем в другом месте геологи XX века устало смотрели на странный свет, разлитый над горизонтом. А по чистому небу полуночи проносились диковинные летательные аппараты, и прекрасные дети грядущего невесомыми мотыльками стремились к призрачному сиянию, исходившему от работающей Станции.