Карты на стол (сборник)
Шрифт:
Мэй только ахнула: «Ух ты!» Катастрофа там или нет, а она была в полном восторге. Подумал: «Ладно, если ей нравится, уже хорошо». А Марик тогда ничего не сказал. Но смотрел на зеркальное небо с таким невыразимым ужасом, какого они никогда прежде не видели в его глазах. Да и откуда бы взяться ужасу в глазах нашего Маркина, который храбрей всех на свете, ни черта не боится и заранее готов защитить всех от всего, на любых условиях, лишь бы позвали.
Сам тогда твердо знал только одно: если сейчас не покурю, наверное, грохнусь в обморок. Вот будет веселье! Поэтому закурил. И полез в сумку за предусмотрительно прихваченным из дома вином – тоже не помешает. Сперва вернемся на землю, а уже потом будем думать, что с нею стряслось. Может быть, просто редкий оптический
Отхлебнув вина, успокоился окончательно. И решил успокоить друзей. Но, открыв рот, почему-то не стал говорить о неизученных пока оптических эффектах, а брякнул ни с того ни с сего:
– Зеркальное небо у нас, насколько я помню, только над Лейном. Получается, мы теперь там. В смысле, тут. Марко, дружище, ты у нас крупный специалист по подробностям, а у меня дырявая память. Напомни, что это за место? Какие тут нравы и обычаи? Надеюсь, здешние жители не пожирают пришельцев вместе с носками и прочим нижним бельем? Впрочем, об этом можно не волноваться, у нас нигде не живут людоеды, я вспомнил. Но все равно нужна твоя консультация. Хочу понять, понравится мне тут или нет.
Марик тогда промолчал, ответила Мэй:
– Лейн – это призрачный город у моря, который всякий раз сам решает, быть ему видимым или нет – просто под настроение. И у какого именно моря он расположен, это город тоже решает сам, то и дело выбирает что-нибудь новенькое, но у жителей еще не было случая пожалеть о его решении, у Лейна отличный вкус. Живут здесь рыбаки, земледельцы, пекари и поэты, всю остальную работу город делает сам, строит дома, ремонтирует улицы, придумывает одежду, следит за чистотой, но добывать еду и писать стихи приходится людям – все честно, каждый должен вносить свой вклад. Странников здесь принимают, всяких, живых и мертвых, всем позволяют остаться, потому что каждый, кто хоть раз отразился в зеркальных небесах Лейна, становится его гражданином – раз и навсегда.
Улыбнулся:
– Отлично. Мы в них уже отразились и до сих пор отражаемся, значит не надо париться с визой, лично мне это подходит. И стихи я когда-то писал, и рыбалку люблю, точно не пропадем!
И кажется, именно в этот момент Марик, до сих пор сидевший молча, закрывший лицо руками, жестом отказавшийся от вина, вскочил и побежал к морю, не разуваясь, влетел в него и, уже стоя по пояс в воде, закричал так громко, что задрожала земля: «Я так не хочу!»
Конечно, бросились следом, силой, вдвоем вытащили его из воды, да он и не сопротивлялся особо, обмяк, висел на руках, как мешок. Промокли все трое насквозь, Мэй еще деловито сказала: «Ладно, чтобы не так обидно, будем считать, мы просто попали под давешний дождь без зонта».
Марика кое-как усадили, трясли, расспрашивали, успокаивали, заставили выпить остатки вина, в этих хлопотах как-то забыли про зеркальное небо, было не до него. И только потом, когда достав из кармана раскисшие от воды сигареты, с досадой подумал: «Хрен я теперь покурю. Ничего себе новости! Интересно, хоть один вольный огородник в этом прекрасном невидимом Лейне выращивает табак?» – вдруг заметил, что небо над головой уже не зеркальное, а самое обыкновенное, голубое, по-осеннему бледное, и клочок исчезающей радуги застрял в облаках.
И как-то сразу понял: ну да, все правильно, Маркин сказал: «Не хочу», – и стало по его воле, все-таки он у нас главный в такого рода делах. Всегда это знал и до сих пор думал, что все только к лучшему. Но оказалось не так.
А вслух произнес:
– Похоже, рыбалка и стихи отменяются. Поехали домой сушиться.
В электричке молчал, совершенно потрясенный силой собственного отчаяния. Прежде не представлял, что в одного человека может поместиться столько горя сразу. Да еще и практически без повода. Думал: «Ну ладно, предположим, с нами случилось что-то невероятное. То есть не «что-то», а совершенно конкретные зеркальные небеса. Скорее всего, просто примерещились –
На этом месте чуть не заплакал: «Болван, кого ты решил обдурить? Твоя родина, подлинное бытие – там, под зеркальными небесами. А этот дурацкий поезд, рельсы, травы, деревья, дома за окнами, мокрые башмаки – просто наваждение, чей-то горячечный бред, разновидность небытия, и ты – его часть, такая же бессмысленная глупость, как все остальное, просто теперь ты это знаешь, а раньше не знал. Так было гораздо проще, не спорю».
Уже на подъезде к Одессе, когда электричка остановилась на станции Сухой Лиман, Марик, отвернувшись к окну, сказал:
– Оно же было… не настоящее! Мы же сами все это выдумали – Лейн и много чего еще. Вы что, не помните? На самом деле никакого Лейна нет. И никогда не было. Только слова в тетрадке, карты, картинки, надписи на стенах. Просто наша игра! Поэтому я не захотел там оставаться. Мы бы тогда… Нас бы тоже сразу не стало. Как будто мы выдумали сами себя. Я так не могу!
Не стал возражать, потому что, если бы начал говорить, чего доброго, потерял бы контроль над собой, и тогда неизвестно, что стало бы с растерянным рыжим Марко, теплой и темной Мэй, теткой с лукошком, полным пищащих цыплят, седым стариком в дальнем конце вагона, поездом, который уже отъезжал от Сухого Лимана, и будкой смотрителя станции, оставшейся позади, ее интересы тоже надо принять во внимание – просто так, за компанию, «до кучи», как здесь говорят. А так сидел себе и сидел, молча разглядывал руки, никого не убил и правильно сделал – мы все и так в одной лодке, уже почти мертвецы.
Поэтому Марику ответила только Мэй.
– Песок там был совершенно настоящий, – спокойно сказала она. – И вода в море настоящая, мокрая и соленая. А небо – оно, конечно, далеко, не пощупаешь. Но уверена, оно тоже было настоящее. И мы тоже. Я об ракушку поцарапалась, пока мы там сидели. Видишь, вот царапина, – и сунула Марику под нос тонкую шоколадную руку. – Настоящая, до сих пор саднит. Я бы, честно говоря, совсем не прочь там остаться, Лейн – мой самый любимый из всех наших городов. Я как-то даже привыкла думать, что на самом деле оттуда родом, просто меня, например, похитили в детстве цыгане. Или сама заблудилась… Короче, неважно. Нет так нет. Значит, не получилось, идем дальше. Вернее, едем. Скоро уже приедем, будем сушиться и жрать. Не изводись, Маркин, все хорошо.
Больше на эту тему не говорили. Как будто не было ничего. Хотя все трое, конечно, знали, что было. И Марик знал, просто не мог не знать что все испортил, отменил невероятное чудо, единственное, ради которого они родились, впервые позволив страху взять над ним верх – в самый главный момент их общей, одной на троих жизни.
А потом началась совсем другая жизнь, у каждого – своя. Хотя друзьями, конечно, остались, не вопрос. И новыми не обзавелись, потому что все место в сердце по-прежнему было занято друг другом. И даже разъехавшись по разным городам – не то чтобы намеренно, просто повинуясь центробежной силе судьбы – чуть ли не каждый день выбирали время поговорить по телефону или хотя бы написать электронное письмо. А позже, когда появился скайп, могли болтать друг с другом часами, забив на все свои, теоретически, неотложные дела. И встречались как минимум несколько раз в год, мотались друг к другу в отпуск, а то и просто на выходные, благо заработков наконец-то стало хватать на путешествия самолетами, даже если покупать билет в самый последний момент, внезапно, за пару часов до вылета, по велению то ли сердца, то ли некоей потусторонней вожжи, которая всегда рядом с нами, где-нибудь под хвостом.