Кащеево царство
Шрифт:
– Ну что, вернулся? Полюбуйся на дело рук своих.
Арнас не ответил. Стыд душил его. Что он мог сказать этим людям? Чем помочь им?
– Зарни, покажи мне могилу отца, – попросил он девочку.
Та кивнула и повела его на священный участок. Миновав несколько поваленных и разбитых самъяхов, они подступили к невысокому холмику из камней и дёрна.
– Вот здесь он лежит, – сказала девочка.
Арнас долго стоял над могилой, представляя, как русичи терзали шамана, а потом забрасывали яму булыжниками. Где-то здесь Буслай измывался над отцом. Кровь прилила к лицу Арнаса. Он сжал кулаки и, проскрежетав зубами, произнёс:
– Я отомщу за тебя, отец. Обязательно отомщу.
Затем повернулся, опустил голову и побрёл обратно в деревню.
– Что, доволен? – со злобой кричали ему земляки. – Посмотри, что ты натворил. Как теперь мы будем жить?
– Вы сами виноваты, – процедил Арнас. –
– Почему же ты сам их не спалил? Что помешало тебе?
– Я не успел. Русь добралась до них раньше.
– Тогда почему ты винишь нас? Разве ты опередил бы новгородцев, если бы с тобой пошёл кто-то ещё?
Арнас понурился. Они были правы.
– Могу сказать вам только одно, – промолвил он. – Те, кто сотворил это, получат по заслугам. Никто не уйдёт от возмездия.
– Как же ты собираешься отомстить им? Приведёшь югорцев? – издевательски вопросил один из стариков.
– Нет. Я пожгу дома руси и убью всех, кто причинил вам зло.
– Иди прочь от нас, – закричали ему. – Одну беду ты уже принёс. Хочешь накликать другую?
Кто-то швырнул в него ком грязи. По одежде расплылся коричневый след. Пермяк хищно обернулся, сверкнул глазами. Сородичи в страхе отшатнулись.
– Я понимаю свою вину, – сказал он. – Завтра же я покину вас. Не знаю, вернусь ли, но клятву свою я сдержу. Ни один из мерзавцев не уйдёт от моей мести.
Он вздохнул и зашагал обратно к лодке. Нужно было перегнать её ближе к деревне. А потом выспаться как следует. Ему предстоял долгий путь…
Глава четырнадцатая
Всего-то восемь десятков ратников вывел Буслай из страшной Югры. Восемь десятков измученных, обозлённых людей, не чаявших уже вырваться из цепких лап закаменных богов. Они плыли вниз по Выми и Вычегде, всё дальше от ледяного края, всё ближе к родной земле. Весна раскрывала пред ними свои объятья: опушила листвой берёзы, растопила снежные махры на ветвях, усыпала белым цветом багульник. Солнце, выкатываясь из-за гор, окутывало новгородцев долгожданным теплом, согревая их окоченевшие души. Вечером оно тонуло в частоколе почернелых деревьев, подмигивало багровым глазом, словно твердило: «Скоро, скоро вы будете дома». Дома-то дома, но что ждёт их там? Как объяснить землякам неудачу похода? А спрос их ждёт строгий! Шутка ли – ни одного боярина не вернулось из Югры, ни одного житого человека; даже воеводу – и того потеряли. Когда такое бывало? Привезли бы хабар – глядишь, замолили бы грех, но и того не было! Кому теперь в ноги кланяться, чтоб охранил, спас, уберёг от расплаты? Крепко пришлось подумать Буслаю. А придумав, собрал людей.
– Бояр да купцов нам не вернуть, – сказал он. – Им всё едино, что молвить о них станут, а Бог разберётся, кто пред Ним грешен, а кто – нет.
– Верно! – откликнулось войско.
– Всему виной измена вятших, – объявил Буслай. – Посеяли меж нами раздор и войско погубили. Согласны?
– Так и было, сотник.
– Ну и добро.
Так и условились – всё валить на бояр да купцов.
Как нашли виноватых – душа просветлела. Будто отпущение получили. Всё стало понятно и просто: овладели вятшими югорские духи, заставили совершать злое – за то и поплатились. Поступили с ними по свойски, как умели.
Возвратный путь хоть и легче прошёл, а всё ж таки тягостно. Пережитое не отпускало, цеплялось к душе, разъедало совесть. Будто навьи, покинув вятших, летали теперь над стругами, вползали в сны людские, наводили порчу. Не было от них спасения: ни заговоры, ни требы не спасали. Туго приходилось ратникам, что и говорить. И вот ведь какое дело – Югра становилась всё дальше, а навьи донимали всё больше. С чего бы? Земля-то уже русская пошла, родная, а не хотели злые духи оставлять людей. Чем ближе был Новгород, тем сильнее одолевала воев тоска. А ну как забузит народ, не поверит на слово? Или посадник с тысяцким спрос учнут, допытываться станут – не извели ли воеводу, не закопали ли где добычу? Правда-то на стороне ушкуйников, но отчего ж нет покоя на душе? Отчего свербит что-то, не отпускает? Видать, глубоко забрались навьи, не выковырять, заговором не взять. Был бы поп – отмолил бы, да ведь и попа нет! Всё потеряли новгородцы в этом трижды несчастном походе, даже честь – и ту не сохранили. Возвращались побитые и униженные, без предводителей. Срам да и только!
Будто туча какая накрыла город, когда ратники добрались до дома. Давно уж не было такого разгрома. Шутка ли – двое знатнейших бояр, два житых человека, воевода, поп да сынок иконописца, а всего – больше двух сотен бойцов полегло в проклятой земле. Воем взвыл Людин конец – оттуда были все павшие. Запричитали вдовы по избам, заплакали осиротелые
На том дело и кончилось. Харатьи передали владычным слугам для хранения и занесения в летопись; бояре, сокрушённо качая головами, разошлись по дворам, посадник отпустил незадачливых витязей домой. Однако домой они не пошли. На соборной площади встретили баб – вдов, матерей и дочерей убитых. Едва Буслай с ватажниками показался из владычных хором, бабы подняли крик, набросились на ушкуйников с проклятиями. Те отмалчивались, угрюмо глядели под ноги. Не сговариваясь, двинули в Софийский собор, будто хотели спрятаться от женских обличений.
Вошли – и точно духом святым всех объяло. Повалились на колени, начали истово бить поклоны, наполнили каменные своды шорохом сотнегубой молитвы. Служки и попы прыснули в разные стороны, оторопев от такого наплыва, затаились кто где, заподозрив худое, а ушкуйники и смерды, дикие волосатые мужики, осеняли себя крестным знамением и шептали, шептали молитвы, глядя разъятыми глазищами на Христа, Богоматерь и ангелов, на святых и угодников, ища у них защиты и оправдания от той неколебимой стихии, что накрыла их с головой и погубила столько ратников. «Защити, отец небесный, – слышалось в толпе бормочущих воев. – Оборони от скверны. Не дай наслать порчу. Отведи сглаз. Матушка-Богородица, отмоли грехи мои, спаси и сохрани». Тут же рядом и бабы молились – за упокой душ рабов Божьих, погибших от рук нечестивых. Забылись на время упрёки и обиды, поблекла зависть, зато пришли раскаяние и скорбь. Странное это было чувство, не испытанное никем прежде. Хоть и крещёные были все, а вот поди ж ты, сломалось что-то в них, треснуло, а сломавшись – пустило внутрь поток света, будто раскрылись ставни и дохнуло свежим ветром в затхлую избу.
Но недолго длилось это умиротворение. Выйдя из храма, яркое пламя, вспыхнувшее было в душах, притухло, зачадило, а к вечеру и вовсе превратилось в тлеющий уголёк. Пошли новые склоки и несогласия. Те из ратников, кого товарищи в походе лишили добычи, ударили челом старостам да посаднику, чтоб рассудили их с другими воями. Вятшие вдовы хотели искать правды у князя. Злоба распаляла людей, обида требовала выхода. А в Людином конце не утихали поминки. С утра ставили свечи в церквях за упокой душ убиенных, стояли на службах, слушали торопливое бормотание попов и стук кадильных цепочек, а днём пьянствовали в избах, горланили песни, утешали вдов и матерей. Недобрые то были дни, под стать им – и проводы умерших. Вместо веселья, обычного на поминках (душа-то в ирий вознеслась, на встречу с предками!), торопились напиться и упасть под стол. Мало было плясок, мало игрищ, зато много драк и ругани.