Каспар Хаузер, или Леность сердца
Шрифт:
В вихре этих трагических видений и болезненных восторгов Каспару чудилось, что кто-то принес его в помещение, где больше не было воздуха. Ни возмущение, ни отчаянное сопротивление не помогли ему, что-то влекло его туда, и студеный ветер шевелил его волосы; пальцы Каспара судорожно сжимались, словно он силился за что-то ухватиться. Безмерной усталостью завершилось напрасное это борение.
По улице проехала нюрнбергская почтовая карета, и почтальон затрубил в свой рог.
Множество людей побывало здесь – узнать, как он себя чувствует. Фрау фон Имхоф долго просидела у его постели.
В восемь вечера сиделка послала за пастором Фурманом, который явился незамедлительно. Он положил руку на лоб Каспара. Глазами, расширенными от страха, Каспар огляделся вокруг, плечи его дрожали. Указательным пальцем он водил по одеялу, словно хотел написать что-то. Но продолжалось это недолго.
– Вы однажды сказали мне, милый Каспар, что уповаете на господа бога и помощью божьей выстоите в любой борьбе, – сказал пастор.
– Не знаю, – прошептал Каспар.
– Молились ли вы сегодня богу, взывали ли к его милосердию?
Каспар кивнул.
– И что было после этого? Разве вы не почувствовали прилив сил?
Каспар молчал.
– Может быть, вы хотите еще помолиться?
– Я очень ослабел, мысли ускользают от меня. – Помолчав, он сказал как бы про себя и до странности однотонно: – Усталая голова просит покоя.
– Тогда я прочитаю молитву, – продолжал пастор, – а вы будете молча вторить мне: «Отче, все возможно тебе…»
– «Но ничего я не хочу, а чего ты…» – едва слышно подхватил Каспар.
– Кто так молился?
– Спаситель.
– Когда?
– Перед… своей… смертью. – При этом слове тело его вздыбилось, а лицо исказила мучительная судорога. Он заскрежетал зубами и трижды во весь голос крикнул: – Где я? Где я? Где я?
– Вы в своей постели, Хаузер, – поспешил успокоить его Квант. – Больным часто мерещится, что они не дома, а где-то в другом месте, – пояснил он, оборачиваясь к пастору Фурману.
– Дайте ему пить, – сказал тот.
Учительша принесла стакан воды.
Когда Каспар выпил ее, Квант отер холодный пот с его лба. Он и сам дрожал всем телом. Склонившись над юношей, он произнес настойчивым, торжественно заклинающим тоном:
– Хаузер! Хаузер! Вы ничего не хотите мне сказать? Посмотрите мне в глаза, Хаузер! Ужели вам нечего больше сообщить мне?
В неумолимой сердечной тоске Каспар схватил руку учителя.
– Ах, господи, господи, так вот и уходишь из жизни в стыде и позоре, – горестно вырвалось у него.
То были его последние слова. Он лег на правый бок и лицо повернул к стене. Каждый член его тела отмирал по отдельности.
Через два дня его похоронили безоблачным полднем. Весь город пришел в движение. Знаменитый современник Каспара, назвавший его «сыном Европы», утверждает, что в тот час луна и солнце одновременно стояли на небосводе, луна – на востоке, солнце – на западе, и оба светила проливали одинаковый тусклый свет.
Вечером, недели через полторы после смерти Каспара и через три дня после рождества, когда Квант и его жена уже собрались спать, послышался громкий стук во входную дверь. Испуганный Квант немного помедлил, но стук повторился; ему пришлось взять свечу и идти открывать.
Перед дверью стояла фрау фон Каннавурф.
– Проведите меня в комнату Каспара, – сказала она учителю.
– Сейчас? Среди ночи?
– Да, среди ночи, – настойчиво повторила молодая женщина.
Квант до того оробел, что, отступив в сторону, пропустил ее вперед, а сам со свечой пошел за нею.
В комнате Каспара мало что напоминало о покойном. Все было переставлено, его вещи убраны. Только деревянная лошадка еще стояла на угловом столике возле окна.
– Я хочу побыть здесь одна, – повелительно сказала фрау фон Каннавурф.
Квант поставил свечу, молча удалился и вместе с женой стал дожидаться внизу у лестницы.
– Надо быть очень добрым человеком, чтобы позволить такое в своем доме, – пробурчал он.
Скрестив руки на груди, Клара фон Каннавурф ходила из угла в угол. Взгляд ее упал на стол, где лежала копия с протокола вскрытия; из такового следовало, что боковая стенка его сердца была проколота насквозь. Клара обеими руками схватила бумагу и скомкала ее.
К чему теперь боль и раскаяние? Ушедших нельзя воссоздать из воздуха, нельзя отнять у земли ее добычу. Слезы облегчают душу, но у этой несчастной не было больше слез; не было больше для нее сияющего звездами небосвода, для нее больше не росла трава, не благоухали цветы, дневной свет не радовал ее, так же как не радовала ночная тьма – вся людская суета и даже созидающие силы природы слились для нее в темную тучу вины, вины, которую уже ничем не загладить.
Прошло не меньше получаса, прежде чем Клара спустилась вниз. Она приблизилась к учителю и, глядя на него широко открытыми глазами, холодно произнесла, вся дрожа при этом:
– Убийца!
Квант отшатнулся, словно под нос ему сунули горящий факел. Да и не удивительно, бравый этот человек ничего подобного не предполагал. В шлафроке, в вышитом ночном колпаке и в шлепанцах, он дожидается, покуда непрошеная гостья не покинет его дом, и вдруг слышит слово, какое не привидится и в страшном сне.
– Она сумасшедшая! Я призову ее к ответу! – неистовствовал он, уже лежа в постели.
Клара жила у Имхофов. Вернувшись, она застала подругу еще бодрствующей. Фрау фон Имхоф сказала ей, что завтра они пойдут на кладбище, так как на могиле Каспара будут водружать крест. Молчаливость Клары для фрау фон Имхоф была нестерпима, как кошмар. Поэтому она старалась сама говорить и говорить. Много рассказывала о Каспаре, о тех, кто его окружал. Квант-де намеревается написать книгу, в которой черным по белому будет доказано, что Каспар был обманщиком; Хикель же вышел в отставку и уезжает из Ансбаха, куда, никому не известно, а все старания раскрыть ужасное преступление так и остались тщетными.