Каспар Хаузер, или Леность сердца
Шрифт:
Он любил лошадей и в воображении давно свыкся с их образами. Случалось, вечерние тени мчались, как вороные кони, и, на мгновение помедлив у огненного края небес, оглядывались на него – пусть направит их в неведомые дали. И в ветре слышался бег коней, конями были облака, в ритмах музыки он слышал звонкое цоканье их копыт, а когда счастливое расположение духа завладевало им и мысли его блуждали вокруг чего-то благородно-совершенного, то прежде всего вставал перед ним гордый образ коня.
На уроках верховой езды он с самого начала выказал ловкость, безмерно удивившую шталмейстера Румплера.
– Вы только посмотрите на этого малого в седле, – говорил Румплер, – как он сидит, как держит поводья, как понимает коня, я готов сто лет жариться в аду, но это неспроста. – И все, знавшие толк в этом искусстве, ему вторили.
А как счастлив бывал Каспар, пустив коня рысью или галопом! Легко, быстро несет тебя конь вперед, вдаль, а ты мягко покачиваешься в седле. Какое же это счастье – слияние всадника и коня!
Если бы только люди меньше докучали Каспару! Когда он впервые выехал из манежа вместе со своим шталмейстером, народ толпами собирался на улицах, и даже самые степенные горожане останавливались и горько усмехались.
– Этот мастер кататься, – насмешничали они. – Ишь сидит, точно в кресле. Так, верно, и надо, по крайней мере, согреешься.
Вот и сегодня все на него пялятся. Небо очистилось и проглянуло солнце, когда они ехали по Энгельхардштрассе. Ватага мальчишек во весь опор неслась за ними, в домах по правую и по левую руку быстро распахивались окна. Шталмейстер пришпорил своего коня и огрел плеткой Каспарова.
– Черт возьми, тут каким-то цирковым наездником становишься! – разозлясь, крикнул он.
Они прискакали к воротам св. Иакова.
– Эй! Эге-ге! – послышался какой-то голос из боковой улочки, на них направил своего коня другой всадник – ротмистр Вессениг. Румплер поздоровался, а ротмистр поехал рядом с Каспаром.
– Великолепно, дорогой мой Хаузер, просто великолепно! – восклицал он с преувеличенным восхищением. – Вы же ездите, как индейский вождь. Может ли быть, что этому искусству вы научились лишь от бравых нюрнбержцев? Даже не верится.
Каспар не понял коварной подоплеки этих слов. Польщенный, он с благодарностью взглянул на ротмистра.
– Да, знаешь, Хаузер, что я сегодня получил, – продолжал ротмистр, которого так и подмывало поиздеваться над Каспаром. – Кое-что, близко тебя касающееся.
В глазах Каспара промелькнул вопрос. Возможно, что спокойно-благородное выражение его лица заставило ротмистра поколебаться.
– Я кое-что получил, – тем не менее упрямо повторил он, – письмецо, если хочешь знать. – Он говорил самым что ни на есть простодушным тоном, так взрослые шутят с детьми, но в его подстерегающем взгляде читался вопрос: «Посмотрим, перепугается он или нет?»
– Письмецо? – переспросил Каспар. – И что же в нем написано?
– Ага, – воскликнул ротмистр и оглушительно расхохотался, – тебя, видно, любопытство разбирает? В нем имеется весьма важное сообщение, весьма важное!
– От кого же это письмо? – спросил Каспар, и сердце его забилось в ожидании.
Господии фон Вессениг осклабился и от удовольствия даже привстал на стременах.
– А ну-ка, угадай, – сказал он, – а мы поглядим, мастер ли ты угадывать. Итак, кто же прислал это письмецо? – Он понимающе подмигнул господину фон Румплеру. Каспар потупился.
На него внезапно пахнуло воздухом снов, надежда обласкала его, скрасила тусклое течение дней. Из смутной пелены сновидения явилась женщина со скорбным лицом и теперь парила впереди их коней. Каспар поднял глаза и дрожащими губами произнес:
– Не от моей ли матери это письмо?
Ротмистр нахмурился; может, ему показалось, что не стоит заходить так далеко в этой шутке, но, подавив в себе честный порыв, похлопал Каспара по плечу и крикнул:
– Отгадал, черт тебя возьми, отгадал! Но больше я тебе, дружок, ни слова не скажу, а то мне еще, пожалуй, нагорит. – Он покрепче уселся в седле и ускакал.
Через четверть часа Каспар чуть ли не в беспамятстве воротился домой. Семейство Даумеров уже сидело за столом. Все вопросительно на него уставились, Анна же непроизвольно встала, когда Каспар – на лбу его блестели капельки пота – подошел к креслу ее брата и из глотки его вырвался хриплый ликующий крик:
– Господин ротмистр получил письмо от моей матери!
Даумер в удивлении покачал головой. Он попытался разъяснить Каспару, что здесь имеет место какое-то недоразумение или ошибка: мать и сестра по мере сил его поддержали. Увы, тщетно. Каспар, молитвенно сложив руки, просил Даумера отправиться вместе с ним к Вессенигу. Даумер наотрез отказался, но волнение Каспара все возрастало, и Даумер сказал, что пойдет к Вессенигу один. Быстро доев то, что было на тарелке, он схватил пальто, шляпу и вышел.
Каспар подбежал к окну и стал смотреть ему вслед. Садиться за стол, покуда Даумер не вернется, он не пожелал. Он судорожно мял платок в руке, часто дыша, вперял взгляд в небо и думал: «Я буду любить тебя, солнце, только сделай, чтобы это была правда». К часу дня Даумер возвратился. Он припер ротмистра к стенке и крупно с ним объяснился. Поначалу тот старался придать всей истории юмористический характер, но Даумер на эту удочку не попался, ему и так уж осточертели злобные толки, ежедневно до него доходившие. Не далее как вчера ему рассказали, что на рауте у магистратской советницы Бехольд один видный аристократ потешался над ним, Даумером, называя его мастером сомнамбулического и магнетического искусства, угодливо бросающим под ноги Каспару свой волшебный плащ. Самое забавное при этом, что Каспар, вопреки всеобщим ожиданиям, не воспаряет на нем в воздух, а мирно сидит дома, позволяя себя откармливать.
Даумера это мучило, и он без обиняков заявил ротмистру, что пустая болтовня великосветских бездельников нисколько его не трогает.
– Я ждал помощи и одобрения и уж никак не готовился к защите или отпору, но теперь мне ясно, что ваше окаменелое сердце и сердца вам подобных недоступны чувствам, – выкрикнул он, – однако я вправе требовать, чтобы юношу, находящегося на моем попечении и на попечении господина статского советника, избавили от злобных шуток.
Выкрикнул и убежал. Друга он, разумеется, этим выступлением не приобрел.