Шрифт:
Моему сыну
1. Вспоминальная дружба
Настасья Кирилловна, в отличие от прочих, звонила исключительно приятно. Она не жаловалась на здоровье и на прочие неурядицы, она напоминала о себе лишь в том случае, когда у нее была припасена лакомая история. Или гениальная догадка, которую она могла подать с изысканной драматургией. Впрочем, любая горстка житейской шелухи служила ей прекрасным материалом для словесного трамплина, и потому Настасья Кирилловна всегда была готова пойти в атаку. Особенно когда столь неожиданно расцвела Doritis pulcherrima [1] , которую она по-свойски называла Пульхерия. Жемчужина ее домашних кущей! Бывали моменты, когда Настасья Кирилловна собой гордилась и была не в силах
1
Доритис прекраснейшая, орхидея, происходит из тропических регионов Юго-Восточной Азии.
Чтобы размышлять и говорить, размышлять и говорить… Да, это роскошь, но доступная и безнаказанная, поэтому завидуйте на здоровье. А смущение о возрасте, об этой ничтожной разнице – патриархальная вишенка на торте.
Василий чувствовал себя здесь неловко. И правда – кто он для нее? У нее муж, взрослая дочь, у нее баклажаны сорта «Офелия» никак не расцветут… Но они с Кирилловной познакомились при неразрывных обстоятельствах. Ведь тот сюжет не закончен, преступление не раскрыто. Очень давнее преступление. Убийцу никто никогда не искал, смерть сочли ненасильственной. Некоторые люди в досужих тихих разговорах высказывали иные мнения, но они так и осели в памяти боязливыми намеками, неуместной конспирологией, а потом и вовсе выветрились. Да и самих людей теперь не вспомнить. Осталось два последних адепта теории заговора – Василий Субботин и Настасья Кирилловна Кадочникова. Оба знали Леню Сабашникова, но в непересекающихся орбитах, и познакомились много позже его ухода. Произошло это на поминках, в первые годы после Лениной смерти представлявших собой многолюдную бурлящую вечеринку, на которой Василий чувствовал себя неуместно – по неприближенности своей к скорбящим. Настасья Кирилловна чувствовала себя схоже, но до поры до времени Вася об этом не догадывался, да и видел ее раза два до того, как они, по сути, предстали друг перед другом. Случилось так, что однажды на день памяти в назначенный час пришли только они двое. Постояли у могилки, подождали прочих. Отчего ж не подождать – день теплый, майский, цветущий… У Настасьи предусмотрительно нашелся легкий поминально-кладбищенский набор – дешевое вино из пакета и пирожки с яблоками. У Василия не нашлось ничего – он привык оплачивать посиделки в кафе… Вот так они и подружились, если это можно назвать дружбой. Впрочем, по нашим временам хорошо уже само присутствие той стихии связующих нитей, для которой никак не решишься подыскать название.
Помнится, в тот день они разговорились о… легкой жизни. Странная тема для этого места, но, быть может, как раз тут она и имела смысл. А если вспомнить Леньку – то в самый раз. Легкость была его главным ориентиром. Любое дело, даже сакраментально неподъемное, должно содержать в себе этап спонтанной эйфории, чувство принимающих объятий фортуны, короткую вспышку на подкорке – «все получится»! И вот именно это мгновенное озарение – знак того креста, который стоит тащить на хребте хоть всю жизнь! Священное чувство просвета сквозь треснувшую скорлупу – вот он, принцип Сабашникова… У Настасьи Кирилловны накатили короткие слезы при воспоминании – видно, принцип для нее тоже много значил.
С тех пор они с Василием начали перезваниваться, точнее, звонила она – а он охотно играл вторую скрипку. И правда, зачем проявлять инициативу и вторгаться в семью, мало ли чего муж подумает. Но Кирилловна быстро нашла Василию зримое и насущное применение в качестве самостийного компьютерного умельца. С этого момента новый визави был вхож в ее дом в уважаемом любым мужем статусе. Василия это и смущало, и забавляло. Кстати, супруга Настасьи Кирилловны он пока так ни разу и не видел. Его зовут Илья. Жена – почти героиня Достоевского, муженек с библейским именем – неплохая завязка сюжета…
– Василиус! Ты когда-нибудь думал пристально об Эмме?
Вот что спросила Настасья Кирилловна безмятежным ленивым летним вечером, когда Василия по-комариному тонко и противно покусывала совесть: опять он провел день в недопустимой праздности! Надо возрождать дело, вдыхать жизнь в увядший сайт, заниматься рекламой – о, как он все это не любил… Он любил… пристально думать! Но не об Эмме, конечно. Ведь она была живым свидетельством поражения. Эмма, подруга и покровительница Лени. Версии насильственной смерти строились именно на ней, но все они остались лишь беспомощными догадками. Зыбким основанием для них служила тень могущественной фигуры… и, да, снова мифический муж, которого никто не видел, но призрак которого источал криминальный дух. Словом, был у Эммы муж, с которым она, похоже, заключила пакт о ненападении. При жизни Леньки сценарий этого треугольника был мирным и прагматичным: у Эммы и супруга общий бизнес, и они не расходятся, чтобы его не делить. В остальном – отношения абсолютно свободные! Никакой мещанской ревности. Никакой!
– Настасья Кирилловна, чтоб не сказать Филипповна, – поддержал Василий их обычный обмен приветствиями, – на что вы намекаете?
– Ты помнишь, как она вела себя после смерти Леньки? – Голос ее дрожал от азарта, освященного веками: ведь всякое запутанное преступление должна разгадывать умная женщина, не имеющая к нему никакого отношения! Закон Кристи – Хаммурапи – Мэрфи и еще бог знает чей…
Василий не помнил, как вела себя Эмма. Не мог помнить. Тогда он уже не водил с Ленькой той бесшабашной и варварской дружбы, как в ранней юности, когда они наперевес с железяками ходили в битвы с нациками, чьи банды расплодились в Питере 1990 года. Бритоголовые совершали набеги на хиппи, живущих в сквотах. Это были две противостоящие друг другу стихии, это были битвы не на жизнь, а на смерть. Но вот именно тогда на Васиной памяти никто из наших, из праведных детей цветов, не погиб, и это рождало великий детский восторг победы, чей вкус остался в душевных закромах до сих пор. Хотя потом последовало столько страшных и незаживающих потерь – да вот хотя бы и сам Ленька! Но он ушел непобежденным.
На тот момент Василий уже утратил пульс дружбы. Они с Сабашниковым общались урывками. Эмму тот не афишировал. Но и не скрывал, конечно. Она поражала… очень спокойным лицом. Василий никогда доселе не видел таких лиц. Как у статуи! Все древнегреческие трагедии отгремели тысячелетия назад, и что еще может потревожить этот лик… И это лицо садилось в роскошную машину, каких и не было больше в стране – или так казалось? Вот представьте, что Ника Самофракийская… ладно, не Ника, она без головы, но Венера как-то банально! – словом, представьте, что кто-то из этой когорты садится в «лексус» – хотя не в жигуль же им садиться! – и едет в… Куда бы она ни ехала, жди беды, разве не так?
Вот таким образом Василий и запомнил подругу Лени Сабашникова. Штрихом напоследок осталась похвальная выносливость: древнегреческая богиня могла их всех, слабаков, перепить.
– Настасья Кирилловна, помню только одно, – признался Василий. – Эмма блеснула погребальным спонсорством и отгрохала Леньке памятник. Когда я его вижу, мне начинает казаться, что наш раздолбай Сабашников был криминальным авторитетом. По идее я должен быть ей благодарным – сам-то не дал ни копейки. Но ведь меня никто и не просил, мы ж с вами были сто пятидесятой водой на киселе. А те, кто размахивал кошельками в праведном порыве увековечить память друга, утекли в Лету, чему мы с вами были свидетелями…
– Насчет памятника ты зря, – нетерпеливо возразила Кирилловна. – Скажи спасибо, что такой есть. А тебе, конечно, надо, чтобы его Эрнст Неизвестный делал?! Нет, Василиус, я тебе хотела сказать совершенно о другом. Я вспомнила одну деталь, которую теперь увидела в ином ракурсе.
– Внимаю, Настасья Кирилловна!
Он соскучился по разговорам о Леньке, потому что в них жила молодость. Они были долгими, они освобождали от нынешней текучки, от унылого сегодня, закованного в нужду, в унизительное забвение и разобщенность. Какое удовольствие – бросить дела, бессмысленные и не приносящие долгожданного катарсиса, и погрузиться в давно минувшее волнующее вчера, погрязнуть в светлом прошлом, когда все неслось и переливалось всеми радостями бытия… Давно умерший друг был гораздо живее нынешней жизни, как некогда в советской парадигме злобный лысый гоблин был «живее всех живых».
– Так вот, – продолжила Настасья, – помнишь ли ты, как Эмма проявляла пристальный интерес к Ленькиным друзьям? А лучше сказать, к его окружению мужского пола, ко всем этим веселым плакальщикам, которые быстро забывали, по ком они плачут. На сборищах сидела с кем-нибудь из них в обнимку. И ни одна живая душа не смутилась неуместностью этого! Свобода нравов, я понимаю… Леня и сам был такой, это я тоже понимаю.
– Настасья Кирилловна, вы очень великодушны в своем понимании, в отличие от меня.