Кассандра
Шрифт:
«Ничего», — только и могла я ответить. Как мне было это объяснить? Гелен был человек легкомысленный, но не обманщик. Мой ровесник, красавец — я всегда относилась к нему снисходительно — превзошел меня. Чем? Своей верой, несомненно. В богов? Нет. В то, что мы вправе, вдвойне вправе, вынуждать богов говорить с нами. Он действовал и говорил с ясной верой, что мир таков, каким он его возвещал. Никто не смог бы заставить Гелена усомниться, никогда не видела я у него на лице и тени той улыбки, которая за это время притаилась в уголках губ Пантоя. Любовь к себе он принимал — что обычно нравится людям — словно между прочим, как нечто само собой разумеющееся, не обременяя этим ни других, ни себя. Удивительно хорошо ладили они с Гектором. В один прекрасный день Гелен провозгласил, что Гектору суждено прославить Трою в веках. Андромаха, с начала войны ставшая женой Гектора, невзрачная на вид, заботливая, преданная, выплакала все глаза. Она прибежала ко мне, как все это обычно делали, чтобы рассказать свои сны. Гектору, сказала Андромаха, снилось, что его вытолкнули из теплого лона суки через ужасающую
Каким же ребенком оставался мой старший брат Гектор! Я гневалась на Гекубу, которая его изнежила и держала за маленького. Я считала, что по справедливости она должна защитить его. К моему изумлению, у нее сидел Анхиз, многолюбимый отец Энея. Не было никаких сомнений — Гекуба, моя мать, обратилась к нему за утешением, ибо ничего, совсем ничего нельзя было сделать для Гектора, они возводили его в первые герои. Гектор — Темное Облако! Среди моих братьев были более подходящие для такой роли. Но Эвмел пожелал уязвить царицу через ее любимого сына. Не прояви себя Гектор как герой, и он и его мать станут посмешищем города. Если же он будет, как от него требуют, первым в бою, он погибнет рано или поздно. Проклятый Эвмел! Гекуба поглядела на меня и сказала: «Проклятая война». Мы молчали, все трое. С такого молчания, разделяемого многими, начинается протест.
Анхиз. Был бы Анхиз здесь, со мной, все можно было бы перенести. Он не позволил бы возникнуть страху перед тем непереносимым, что может случиться. Да, бывает непереносимое. Но зачем его бояться так задолго? Почему не жить просто и, если возможно, радостно? Радость — вот его слово. Постепенно я поняла, откуда она берется: он видит людей, и прежде всего самого себя, насквозь и из этого извлекает удовольствие, а не отвращение, как Пантой. Анхиз был свободный человек. Нет, есть. И о тех, кто желает ему зла, он тоже думает непредвзято. Об Эвмеле, например. Мне никогда не пришло бы в голову говорить об Эвмеле без предубеждения, весело. Не бояться его и не ненавидеть, а попытаться его понять и посочувствовать ему. Примите во внимание, настаивал Анхиз, у него ведь нет жены, никакой женщины рядом. Вы, женщины, не подозреваете, что это значит для мужчины. Он должен принуждать рабынь жить с ним. И он нюхом чует ваше злорадство. Такой человек, как он, чует все, что происходит вокруг него. Он такой же, как мы все, он хочет вернуться туда, где ему было хорошо, к вам под бочок. Вы ему в этом отказываете. А он мстит за себя. Видите, как просто. Шаг навстречу с вашей стороны — и он выздоровел бы, кто знает.
Как мы набросились на него. Зло как недостаток? Как болезнь? Значит, оно излечимо? Ну, предположим так, но, пусть он согласится, не у Эвмела же оно излечимо? Но он оставался при своем: этот человек — порождение Трои, точно так же, как, скажем, царь Приам. Анхиз со смехом отстаивал неслыханное, тут уж он хватил через край. «Эвмел, — закричала я, — ошибка природы, нечто вроде несчастного случая, просчет богов, если такое существует. Если они существуют. В то время как Приам... как Приам...» — «В то время как Приам, — сказал Анхиз сухо, — берет Эвмела к себе на службу. Прав я? Тоже ошибка?» — «Конечно!» — «Следовательно, случайность?»
Что сказать на это? Как я сопротивлялась, как не хотела признать, что Приам и Эвмел нуждаются друг в друге. Несколько недель избегала я Анхиза, пока не произошло немыслимое: дворцовая стража не допустила Гекубу участвовать в заседании совета. Теперь, подумала я, услышав об этом, теперь рухнет порядок во дворце, и сама удивилась, что думаю об этом без страха и с восторгом ожидаю перемены, которая теперь стала неизбежной. Не случилось ничего. Не поднимая глаз, — рассказывала Гекуба, моя мать, в хижине Анхиза, куда я, задыхаясь, примчалась, — не поднимая глаз, все мужчины проследовали мимо нее в совет. «И мой сын Гектор тоже, — сказала Гекуба горько. — Я загородила ему дорогу. Смерила его взглядом, ну, вы знаете, как я умею смотреть». — «Пойми же, мать, — сказал он. — Тебя хотят пощадить. То, что сейчас, во время войны, мы обсуждаем в совете, не женское дело».
«Конечно, — сказал Анхиз. — Это становится детским делом».
Все, что ее угнетало, царица обсудила с ним. Мне было неловко видеть мою мать и отца Энея на равных. Но я согласилась с ней: с Анхизом все делается легче. Он почитал Гекубу, и было видно, что он почитал бы ее не меньше, не будь она супругой царя. Со мной он обращался как с любимой и уважаемой дочерью, но не упоминал своего сына Энея. Его нежность была столь же чиста, как и его веселость. Не только подвижное лицо, но весь высокий голый череп выражал то, что он чувствовал. Ойнона, любившая Анхиза как отца, говорила: рот его смеется, но лоб печален. Интересно было наблюдать за его руками. Они вечно резали или хотя бы ощупывали кусок дерева, а глаза приглядывались, выпытывая, какие свойства или образы таятся в этом чурбачке. Никогда не срубил он дерева, не обсудив с ним этого предварительно и подробно, не опустив в землю семя или отросток, взятые от него, чтобы обеспечить продолжение его жизни. А фигурки, которые он вырезал, пока мы сидели вместе, он дарил нам на память. Увидев в каком-нибудь доме фигурку, вырезанную Анхизом (человека ли, зверя ли), ты знал, что здесь можно говорить свободно, что в любых обстоятельствах, сколь затруднительны бы они ни были, ты найдешь здесь помощь. Когда греки устроили
У него, под переменчивой листвой могучего фигового дерева, началась в середине войны наша свободная от забот и простая жизнь, беззащитная среди все растущей, вооруженной до зубов толпы. Перед моим неверящим взглядом внутренний порядок во дворце, казавшийся мне вечным, исчезал, как уносятся по реке сильным течением щепки, соломинки, травы. Самым сильным течением была партия царя, к которой я, его дочь, выходит, не принадлежала. Она состояла из молодых людей, которые собирались группами, высказывались громко, когда были вместе, постоянно чувствовали себя уязвленными и стремились отразить несправедливые обвинения, которых им никто не предъявлял. Они постепенно находили расторопных людей, певцов и писцов, снабжавших их неприглядное кривлянье выражениями: «не терять своего лица» и «не показывать своего влияния». Анхиз трясся от смеха. «Что это значит? — восклицал он. — Как будто можно потерять свое лицо. Или они, сами того не подозревая, дают нам понять, что лица, которые они обычно показывают, вовсе не их лица? Болваны».
С Анхизом и вправду все было легче. Стоило мне удалиться из владений фигового дерева, все становилось куда тяжелей. Так, во всяком случае, мне казалось. Та часть меня, что сохраняла радость, приветливость и непосредственность, оставалась там, вне цитадели, у «них». «Они», говорила я о людях вокруг Анхиза, «они», а не «мы». Говорить «мы» я была еще не вправе. Шатким, неуверенным и болезненным было «мы», которое я употребляла, пока могла. Оно включало отца, но включало ли оно еще меня саму? Трои без царя Приама для меня не существовало. С тяжелым сердцем возвращалась во дворец другая моя часть — верноподданная и послушная, стремящаяся к согласию. Призрачнее, слабее, все менее и менее представительным делалось мое «мы», за которое я крепко держалась, а потому, неощутимо для меня самой, и мое «я». При этом я была знакома всем, все твердо знали, кем я была — пророчицей и толковательницей снов, одним из установлений государства. Когда неясное будущее и собственная беспомощность подавляли людей, они шли ко мне. Поликсена, моя любимая сестра, положила тому начало, за ней последовали ее подруги, за подругами — подруги подруг. Вся Троя видела сны, вся Троя пересказывала их мне.
Да. Да. Да. Теперь я сама с собой буду говорить о Поликсене. О той вине, которой мне не искупить, хотя бы Клитемнестра убивала меня двадцать раз. Поликсена — было последнее имя, стоявшее между мной и Энеем, наше последнее, нет, наше единственное недоразумение. Из-за нее, считал он, я не могу уйти с ним, и пытался убедить меня, что мне нечем помочь мертвой сестре, если я останусь. Но как раз это я понимала и сама. У нас не было времени, мы не могли подробно поговорить о том, почему я отказалась уйти с ним — не ради прошлого, но ради будущего. Эней жив. Он узнает о моей смерти, и, если он тот, кого я любила, он будет продолжать спрашивать себя, почему я выбрала плен и смерть, а не его. Может быть, он и без меня поймет, что я ценою жизни отказалась быть рабою роли, которая во всем противоречит мне.
Избегать, уклоняться, как всегда, когда приближается ко мне ее имя: Поликсена. Она была совсем другой. Мне невозможно было стать такой, как она. Она обладала всем, чего недоставало мне. Хотя меня называли «красивой», даже «самой красивой», никто не улыбался, встречаясь со мной. А когда мимо проходила Поликсена, ей улыбались все, верховный жрец и последний раб улыбались, как глупая судомойка. Я пытаюсь найти слова, чтобы передать ее облик, я не могу иначе; моя вера в точно найденное выражение, то есть в слово, которое способно закрепить в себе каждое явление, каждое действие и даже нередко вызывать их, переживет меня. Но когда речь идет о ней, слова мне отказывают. Она была создана из разнообразных начал. В ней сочетались пленительность, эмалевый блеск и твердость, даже жестокость. Все ее существо было противоречием, оно раздражало и влекло, его хотелось лелеять или силой вырвать из нее, даже если это разрушит ее самое. У нее было много друзей в слоях общества, тогда еще чуждых мне, она не сохраняла расстояния между собой и ими, пела с ними песни, которые сама сочиняла. Она была добра, но глаз у нее был злой, меня она видела насквозь, меня, но не себя. Отношения с ней вынуждали меня к самоотречению, она не шла мне навстречу. Когда я стала жрицей, она год не разговаривала со мной, а потом мы стали обращаться друг с другом так, как того требовали от нас, сестер, обычаи дворца. Но мы обе знали, что неизбежно должны столкнуться. И каждая знала, что другая это знает.