Катабазис

Я родился 6 октября 1990 года хорошим таким, светлым, осенним (октябрьским) деньком лет этак за десять до окончательного окончания текущего (вялотекущего) бурного века, если верить календарю.

Небо, так, довольно большое и уж безусловно святое небо, вызывающее какие-то покойные чувства, небо глубокого и мирного цвета, разделенное рамами на три неравные части. Хорошо, среднюю, большую — мне. А слева и справа рамена, разделенные рамами — кому? Надо подумать. Или догадаться. Что от дьявола, что от Бога. Я пошевелил руками, лежащими обочь спины, на которой я, собственно, и лежал.

Да! Занавесочки у окна, как и полагается, тюлечки такие

У стены подальше стоял молчаливый фортепьян [1] . Это было очень сложное комплексное стояние, наподобие модели мироздания. Ибо на этом вызывающе блестящем черном параллелепипеде (это еще мягко сказано) слева находилась флора в виде всяких живых цветочков в горшочках, а справа — фауна в виде мертвых белых слоников, нет, вру, в виде деревянных, лакированных фигурок, входящих одна в одну по убывающей, по странной причуде моды изображающих личные черты исторических лиц: 1) Иван Авелевич Хурплетов, 2) Ельцин, 3) Горбачев, 4) Черненко, 5) Андропов, б) Брежнев, 7) Хрущев, 8) Сталин, 9) Ленин, 10) Вильгельм II, 11) Плеханов, 12) Александр III, 13) Ларошфуко(?), 14) Салтыков-Щедрин, 15) Пестель, 16) Новиков, 17) Ванька Каин, 18) Петр I, 19) С.Столпник и т. д. Последним под номером ?, уж и не разглядеть ни в какой ангстремометр, уж поди и на параллелепипеде [2] не уместился, значился отец всех вышеперечисленных, многогрешный Адам.

Ну а посредине между флорой и фауной, как вы и сами, небось, догадались, местополагался трехсвечник. Причем. По неизвестным. До сих пор. Причинам. Одна желтая скромная свечка осталась прямой, а две другие поклонились взаимно, как два псаломщика при выходе иерея из алтаря, и даже взаимопересеклись. И если смотреть моими глазами (а больше неоткуда), то свечи изобразили «I X». Что бы это значило? Задумались? Додумались? 9? И.Х.? І.Х.? Вот помню приключилась со мной такая история. В одной деревне меня совершенно случайно перепутали с Господом Богом. Хотя, впрочем, лучше в другой раз расскажу…

Да! И самое главное, что на протяжении всего дальнейшего действия этот фортепьян, на котором все стояло, равно как и любой другой, на каждом из которых тоже чего-нибудь было, не издадут ни звука. Вообще говоря, в каких бы квартирах я не встречал этих престижных домашних мебелей, они по большей части повсюду вели себя тихо и воспитанно. Вполне резонно было засомневаться в их звуковых способностях. Вот так всегда. В природе, в естественной обстановке они поют, а загнали в квартиру — стой смирно и тихо. Держители покоя и мироздания. Я так и вижу: расширяющаяся вселенная на блюдце плоской Земли, стоящей на раскрашенных слонах: Хурплетов, Ельцин, Горбачев и т. д., а под всем этим миром основа — огромный молчаливый фортепьян.

Ну а справа, на стенке, грозно уходящей к потолку, прямо надо мной, висел стандартный традиционный ковер теплых и пыльных тонов с узором в виде анекдотов о Чапаеве.

Ну а еще, если скосить глаз (не отрывая головы от подголовья, делать больше нечего, голову отрывать) влево и вниз, можно было увидеть краешек низкого журнального столика, а на нем действительно какой-то журнал. Чего-то не пойму какой: «Сла…», нет «Сло…» «Слово и дело», что ли? Есть такой? А на журнале пепельница, а в ней рюмка, а под всем этим — столик. (Боже, как сложен мир!) А еще можно разглядеть кресло, а еще, ты гляди, еще кресло. В них — никого.

О, как я устал. Но еще, если уж совсем скосить зрачки влево, высунув на помощь кончик языка, то можно одной половинкой зрачка увидеть изнутри красный краешек собственного века и глубь, уходящую в мозги, а другой половинкой — какой-то стул, хлам возле задумчивого параллелепипеда и даже дверь, дверь открытую куда-то.

Ой, батюшки, ну и видок. Если б кто с неба посмотрел в окно и увидел бы меня в этот момент (ну и рожа: глаза до предела скошены влево, язык высунут от напряжения, сухожилия на шее натянулись, руки беспокойно шарят обочь новорожденного тела), он бы несомненно пришел в ужас. Ну уж какой есть. «Эссе хомо», — как сказано где-то кем-то и когда-то справедливо.

Да! Весь этот вышеописанный интерьер в месте моего рождения не нес на себе абсолютно никаких признаков дезинфекции. Стафилококк [3] .

Да! И самое главное. В этот момент появления меня на свет (проявления из негатива — был я раньше негром, это вообще такая история, ну ладно) не было ни единого человека, ни голубя, ни в яслях никого. Никого! Никто не подставлял руки, никто не хватал щипцами, никто не тужил живот, никто не зажигал звезд и не колядовал на молчаливом фортепьяне.

Я вышел в межгубное ласково-влажное отверстие дня 6 октября из липкого темного кошмара.

У вас так бывало, доктор? Вы лежите на спине в позе покойника и снитесь сам себе таким лежащим там, где вас и сразил сон. А вокруг темнота в мерцании загадочного коматозного фортепьяна и тишина такая, словно дирижер велит оркестру «Пьяно!» и шепотом: «Пьяниссимо»… Смычки берут такое «до», что ни фига уже не слышно, губы отрываются от мундштуков и что-то чмокают про себя, ударник чуть щекочет подушечками пальцев арфистку… «Пья-а-а-а-но». Музыканты тихонько ложатся на пол, оркестровый священник ласково закрывает им остекленелые очи, рабочие сцены, почти не матюгаясь, засыпают оркестровую яму землей — все так тихо. Только в глубине мерным хлюпом раскрывается клапан сердца и прыскает кровь в артерию и тут же закрывается, точно его застукали за чем предосудительным.

Тихо. Сверху спустили команду: «Кошмар». Снизу отозвалась геологическая неизбежность. Тихо. Где-то заглох автомобильный мотор. В реке неподалеку вильнула хвостом игривая утопленница. Через два дома сторож Маймунашвили [4] захлебнулся спиртом.

Тихо, так тихо, что слышен стук в ушах. С наступательной монотонностью копром вколачивается в уши дурная темная кровь. Темная страшная комната, где я себе снюсь, куда вползает первобытное детство, расстилается по полу. Я думаю, что в соседней комнате спит мой маленький сын (он, видите ли, родился еще до меня), но знаю, что там никого нет. На кухне жена (как это меня угораздило жениться, хотелось бы знать?) в неустанных трудах начиняет тринитротолуолом домашние гранаты по старинному колумбийскому рецепту. Но на самом деле и кухня пуста. Это все сон и одиночество. Одиночество подползает к моей постели, хватает одеяло и тянет к себе. Я пытаюсь уцепиться за край, но не в силах пошевелиться. Покинутость, невидимая в темноте, приближается невидимыми пальцами к моему горлу. Потеря ледяными щупальцами присасывается к моим ногам. И тоска, тоска, тоска, понимаете, доктор, через эластичный шланге неба прямо в вену. Шум в ушах становится все громче, все убийственней и тут я понимаю, что один не справлюсь, что кто-то должен спасти. Спаси меня. Мама? Ну откуда у меня мама, в самом деле. Жена? Да идите вы. Сын? Э, да что с вами говорить.

Вокруг меня судилище не то и не вовремя. Но это все мои плевки, измены, предательства, неправды, обманы, насмешки, хамства, гадости, жуткий до холода в затылке голос вызывает из земли. Я не хочу! Не теперь! Одиночество стягивает одеяло, чтобы покинутость могла задушить, потеря разорвать на части и тоска доконать. Я понимаю, что могу только позвать кого-то, кого недостает, кого-то, кто спасет, я знаю, я помню это имя. И не могу, не помню. Я пытаюсь весь заостриться в память, но расплываюсь в конечную осклизлость. Я пытаюсь закричать, но крик мечется в черепе мимо мелькающего — того самого — имени, крик находит рот и я ору: «А-а-а!»